Песнь первая. Дитя Грозы

— А Дукрист, интересно, о чем думал? А что Его Величество скажет, когда ему донесут, где и с кем его дочь ночи проводит? — Баль хваталась за голову в ужасе. Мало было забот!

— Баль, милая, да не видел нас никто! И вообще, Эрке, успокой её наконец. Ты же понимаешь, что всё в порядке?

— Ну да, в порядке. Не считая того, что тебя из этого леса достать было невозможно…

Но эти слова Шу пропустила мимо ушей, озабоченная совсем другими вопросами. А зря. Если бы она задумалась о том, что же произошло этой ночью в Лесу Фей, возможно, многое в её жизни пошло бы иначе. Но, к сожалению, лес не сумел сказать ей всего, что хотел. И Шу пока не догадывалась, что у неё под носом скрывается, нет, даже не скрывается, а только и ждет, когда же глупая девчонка удосужится на неё посмотреть, одна из самых древних и невероятных тайн королевства Валанта. Но Шу не придала значения ни звучащей вчера в лесу флейте, ни сказке про мальчика и единорога…

Лес Фей был позабыт, и день пошел своим чередом. За завтраком Шу с Даймом обсудили вчерашний визит Рональда, и решили пока придерживаться прежней тактики. Маркиз очень надеялся, что к завтрашнему вечеру все нужные предметы будут готовы, и вызвался на время ритуала отвлекать Рональда. Пожалуй, для принцессы это оставалось последним сомнительным моментом в её плане, потому что, если вмешается Придворный Маг во время наложения заклятий, процесс может совершенно выйти из-под контроля. И последствия даже предугадать невозможно. Для Дайма же заявиться к магистру с душеспасительной беседой на пару-тройку часов не представляло никаких проблем, тем более, что создавать видимость беспристрастного наблюдателя было уже, по меньшей мере, смешно.

Этим же солнечным и теплым утром Лягушонок впервые пошел к маэстро Клайверу, знакомиться. Он и раньше слышал о нем, и не раз, проходя мимо его лавки, останавливался полюбоваться на прекрасные инструменты в витрине. Но то, что он увидел внутри, заставило его застыть на пороге от изумления.

Лавке музыкальных инструментов маэстро Клайвера располагалась на окраине Старого города, неподалеку от Городского парка, на улице Трубадуров. Наверное, это была самая яркая, веселая и безалаберная улица во всей столице. А как ещё может быть, если на ней обитают сплошь музыканты, поэты, художники, и прочая странная и непредсказуемая публика? Одна из самых коротких и зеленых улиц Суарда одним концом упиралась в площадь Единорога, а другой плавно переходил в тенистую тропинку, убегающую под тенистые своды заколдованного леса. Солнечную опушку его, манящую сочной травой и буйными цветущими кустами терновника, богемная публика давно превратила в центр городской культуры. Там каждый день можно было застать художников с мольбертами в компании симпатичных натурщиц. И увидеть задумчивых растрепанных сочинителей, грызущих перья и глядящих на мир отсутствующим и рассеянным взором. И послушать устроившихся в тенёчке с мандолиной или гитарой странных личностей с листьями и травинками в художественно растрепанной гриве. И встретить сосредоточенно бормочущих себе по нос людей с изменчивыми лицами актеров. И, конечно же, вечерами на опушке собиралось множество околохудожественной публики, оценить новые песни и пьесы, пофлиртовать и повеселиться.

Маэстро занимал дом, выходящий одной стороной на площадь, а другой на улицу Трубадуров. Двухэтажное белое здание с высокими окнами, резными балкончиками на втором этаже и мозаичными простенками на первом, с массивной дубовой дверью, украшенной бронзовыми накладками в виде скрипичных и басовых ключей. Отрываясь, эта дверь громко скрипела первые шесть нот всенародно любимой песенки про веселую вдову.

За дверью, в таинственном прохладном полумраке, Хиллу открылась настоящая сокровищница. Волшебный, завораживающий мир живых, дышащих, только и ждущих нежного прикосновения инструментов. Они выстроились на полках, расположились на специальных подставках и по стенам… И каждый из них подмигивал и шептал ему: «Дотронься скорее, послушай, как я спою для тебя!» Множество голосов, медных и деревянных, басовых, альтовых, сопрановых, гулких и звонких, нежных и задорных… Мальчик потерялся в этом чудесном хаосе призрачных звуков.

Маэстро, выглянувший на скрип двери, так и застал Хилла с удивленно и восторженно распахнутыми глазами, замершим на пороге. Сначала маэстро не мог понять, что же нужно этому странному светловолосому тоненькому существу, уставившемуся на черную гитару, словно это был эликсир счастья и бессмертия в одном флаконе, и не реагирующему на его появление. Что-то в этом мальчике было такое, что, попроси он подарить ему эту гитару, — кстати, одну из лучших работ маэстро, — Клайвер отдал бы её без размышлений, не вспомнив, что просил за неё пятнадцать золотых, просто, чтобы не расставаться с ней подольше. И, когда подросток, наконец, перевел на него неправдоподобно синий взор и представился Хиллом, маэстро вспомнил, что обещал взять в ученики какого-то Хилла. Причем, обещал человеку, общение с которым не доставляло ему ни малейшей радости, но отказать которому не представлялось возможным. Клайвер ожидал, что к нему придет некий подозрительного и угрожающего вида парень без проблеска таланта, даже без намека на принадлежность искусству, с руками и взглядом разбойника. И тогда подумал, что просто посадит бездарность в лавке, и постарается сделать всё для того, чтобы тот убрался поскорее.

Такого Маэстро точно не ожидал. Да, что-то тот неприятный человек говорил про мальчика, то ли на дудочке играет, то ли на трещотке… Он не придал этому значения. Но этот мальчик… Длинные чуткие пальцы, вдохновенные глаза… на секунду маэстро показалось, что мальчик окутан неуловимым золотистым сиянием, но, стоило ему сморгнуть, и наваждение развеялось. Клайвер, ни слова не говоря, снял со стены так приглянувшуюся Хиллу гитару и протянул ему, внимательно глядя, что тот будет с ней делать.

Лягушонок с удивлением принял у маэстро шестиструнное чудо, блестящее черным лаком. Раньше ему только раз доводилось держать в руках гитару, и он, разумеется, не умел на ней играть. Но так хотелось попробовать, почувствовать гладкий прохладный бок, коснуться трепетных напряженных струн, вслушаться в нежный бархатный отклик. Почему-то он был совершенно уверен в том, что голос у неё именно бархатный. Гитара легла в протянутые руки, словно вернувшийся к родителю ребенок, словно изнемогшая в разлуке возлюбленная. И, как любимую, Хилл бережно и ласково погладил её по грифу, и прижал к себе, нежно касаясь струн. Она откликнулась тихим стоном удовольствия, вибрируя и наполняя комнату еле уловимыми обертонами. Хилл прислушивался к её голосу, склонив голову и закусив от осторожности губу. Жаркий шепот струн наполнял его восторгом и туманил разум. Ему казалось, что у него в руках живое существо, хрупкое, чуткое и отзывчивое, ластящееся и мурлычущее, подобно почесываемому за ушком котенку.

Если маэстро ждал человека, для которого была сделана эта гитара, то теперь увидел его воочию. Эти двое принадлежали друг другу и казались одним целым. Странно, но влюблено держащий гитару уже не казался Клайверу мальчиком, скорее юношей, почти взрослым, так уверенны и определенны были его движения, и задумчивая, чувственная улыбка никак не могла принадлежать ребенку. И гитара в его руках, явно неумелых, но чутких и нежных, оживала и издавала удивительно довольные звуки. Маэстро не мог понять, как этого юношу, совершенно явно прирожденного музыканта, занесло в Гильдию Тени? Человек, велевший ему взять ученика, только слегка намекнул на то, что в жизнь Хилла вне музыкальной лавки ему соваться не следует, как не следует удивляться его возможным отлучкам без предупреждения, и, упаси Светлая, интересоваться его прошлым и его друзьями. Клайвер, как человек разумный и осторожный, и не собирался лезть не в свое дело. В конце концов, у каждого своя жизнь, не так ли? Но он чувствовал, что учить этого юношу будет для него истинным наслаждением.