Буря

И вот все они стояли, с озаренными ликами, смотрели на растущий холм — слезы были в глазах у всех, у некоторых — катились по щекам. И все, и мохнатые, и мудрые эльфы — понимали это одинаково: ушла прекраснейшая, и мудрейшая, которая могла бы сделать этот мир раем, и которую к великой скорби, большей части из них, не довелось знать, при ее коротенькой жизни. Один из эльфийских князей хотел сказать речь, и он знал множество громких слов и эпитетов, да не стал этого делать — понял, что — это было бы лишнее, все итак чувствовали все гораздо более полно, нежели можно было выразить даже самыми красивыми словами.

А в хрониках Эрегиона есть такие строки:

За окном светает. И, после этой морозной, беспросветной ночи, выступили на фоне розовеющего неба очертания Серых гор. День обещает быть ясным, солнечным, и я уж чувствую, что это была последняя морозная ночь, в которой зима, уже зная, что обречена уйти, вступила в последнюю схватку с красавицей-весною. И так теперь хочется открыть окно настежь, вдохнуть свежего воздуха. Но я знаю, что там еще слишком холодно, и это плохо скажется не только на моем здоровье, но и на здоровье маленькой Нэдии, которая, все-таки, заснула, и, судя по ее спокойному, светлому личику — видит она чудесные детские сны, в которых нет ни мрака, ни смерти — должно быть, летает над полями той земли, в которую мечтали уйти и Нэдия, и братья.

…Наконец-то их дороги переплелись, и оказавшись в одном месте они сразу почувствовали, что им суждено быть вместе. Но события того дня не заканчиваются — встретившись, они почувствовали, что не хватает еще одного…

Те, кто стояли вокруг холма, вынуждены были медленно, шаг за шагом отступать. При этом не было никакой толкотни, так как каждый заботился о соседи своем, и особенно берегли ребятишек, которых совсем немного осталось. Холм все возрастал, и, остановился, только когда поднялся много выше стен Самрула. Да — матушка земля позаботилась о своей любимой дочери — такую гробницу не возводили и над величайшими государями древности. Земля была такая свежая, ароматно дышащая, и, хотя не видно еще было на этих склонах ни цветов ни трав, все чувствовали, что в скором времени они поднимутся и расцветут краше, чем где бы то ни было, славя жизнь…

Тогда же все обратили внимание на девятерых: Робина, Рэниса, Ринэма, Дьема, Даэна, Дитье, Вэлласа, Вэлломира и Вэллиата, которые стояли кругом, держа друг друга за руки. Никто из них и не заметил, как это получилось, что они встали кругом и взяли друг друга за руки — они делали это в порыве, в чувстве. Теперь пристально вглядывались друг в друга. Конечно, среди них выделялся одноглазый, покрытый шрамами Робин — однако, и у него, и у всех иных, ежели и были какие-то шрамы, то только старые, что же касается ран полученных в битве, то они все зажили. Так же не было усталость, была жажда действия — в каждом не утихала, билась боль — не желание смирится с гибелью Вероники. И кто-то из них спросил:

— Ведь вы знаете ворона?

И все чуть заметно кивнули головой — хотя этого вопроса могли бы и не задавать — итак все чувствовали, что они связаны этой болью. Тогда же они почувствовали, что одного не хватает, и что без этого не может быть полного их единства, и Вэллиат, сильно побледнел, и жила забилась у него на виске, он прошептал:

— Альфонсо нет! Я видел, как он сиял, он не хотел примирится — он вскочил на Угрюма, и поскакал… к ворону…

И те их них, кто никогда прежде не видел Альфонсо, тоже почувствовали, что сейчас этот последний участник их братства, действительно теперь с вороном, и что страдает он — и тогда тот ясный свет, что сиял вокруг, та тихая светлая печаль, которая струила слезы по ликам всех стоявших поблизости — стала им чуждой, и тут же появилось жгучее стремление, жажда найти этого неведомого им Альфонсо — совершенно не мыслимым становилось оставаться на прежнем месте, тогда как он испытывал страдание.

Окружающие неотрывно смотрели на этих, стоящих у самого подножия холма девятерых, и чувствовали, что над ними тяготеет рок, что ждет их что-то страшное, и, в то же время, все ждали явления какого-то нового чуда — теперь от этих, сплетенных в кольцо. Государь Келебримбер, которого безумие оставило вместе со светом Вероники, уже позже вспоминал: «Так часто мы видим на ликах тех, кто идет в битву их удел — погибнуть. Невозможно понять, откуда исходит это знание, не возможно описать в чем выражается эта печать смерти. Так и я, впервые увидев этих девятерых смертных понял, что они избраны роком, и, по правде сказать — испытывал чувство страха. Нет — не то, чтобы это был ужас разум изжигающий — это был страх благоговейный, такой страх испытывают перед чем-то непостижимым, но очень значимым. Не только мне, но и всем казалось, что они способны явить некое чудо, а потому, когда они, не выпуская рук, разорвали кольцо в цепочку и бросились бежать, то все хоть и раздались в стороны, но стали опускаться на колени, веруя, что они образуют свет, подобный тому, который ласкал их недавно… Однако, уже в самом скором времени, все эти люди были сильно перепуганы, и старались поскорее отвернуться от этих девятерых бежавших через их ряды. Дело было в том, что не ожидаемый свет видели они в этих глазах, но глухое темное отчаянье, отголосок минувшего хаоса, и боясь, что безумие вернется, они оборачивались к холму, и искали света — действительно, там на холме явилось новое чудо…»

Все они, пережившие весь ужас безумия, увидев эту новую боль, этот новый изжигающий порыв девятерых, испытали тоже, что недавно излечившийся, долго страдавший больной, когда видит рядом страдание, подобное тому, которое он сам пережил недавно — боясь вновь заразится тянулись они к свету. А на вершине холма расцвел цветок — стоящим внизу он казался цветком обычных размеров, однако — стоит помнить, что высота холма много превышала высоту стен Самрула. Цветок был сплетен из таких легких небесных цветов, что, казалось, он и есть частица неба. Стебель его сиял той синеющей белизной, какую имеют дальние облака, почти сливающиеся с небом, листья имели легко бирюзовый, тоже воздушный оттенок; лепестки же были того густо золотистого цвета, которым ласкает наши очи спокойный вечерний закат. Однако, свет этот не только не утихал, но, с каждым мгновеньем, разгорался со все большей силой — лепестки раскрывались, и выступало это пламенное и далекое, величественное сияние. И все увидели, что из лепестков выступила некая фигура. Торжественный гул прокатился по рядам — все верили, что Вероника вернулась. Видно было, что, один из сияющих лепестков подхватил эту фигуру, и поставил на землю, рядом со стеблем. И, хотя из-за могучего сияния не было видно контуров, и голоса еще никто не слышал — все верили, что Вероника сейчас сойдет к ним. Однако, эта неясная, расплывчатая фигура, оказавшаяся много меньше цветка, довольно долгое время оставалась там, на вершине, и без всякого движенья. Наконец, фигура выступила из сияющей сферы — да — свет остался за ее спиною, и вскоре все увидели, что — это не Вероника, а спасенный ею ребеночек, и не тот ребенок-волшебник, дух — с которым играли они световыми снежками, но самый обычный, и очень напуганный ребенок. Из широко раскрытых его глаз катились слезы, и он вглядывался в эти бессчетные, устремленные на него лица, звал тоненьким голосочком, то матушку свою, то батюшку. Сначала ему было очень страшно, но потом, видя с какой жалостью на него смотрят, он перестал бояться, и даже робко улыбнулся этим тысячам устремленных на него глаз, и стал спрашивать, не видел ли кто его родных. И, ежели вначале, все испытали горечь, даже боль, от того, что — это не Вероника, то теперь нежность к этому малышу вытеснила то чувство — они смирились с гибелью Вероники, и видели в этом малыше всех тех убиенных ими в безумии, всех тех кажущихся беспомощными, у которых хотели они теперь молить прощение. И вновь они опускались на колени, и смотрели на него, обычного ребеночка, с благоговением, как смотрят на святого — но теперь они уже не ждали какого-то чуда, но только плакали, и надеялись, что удастся как-то искупить свою вину. Ребеночек спускался медленно, но вот совсем остановился, пронзительно вглядываясь в один из ликов. То была женщина из народа Цродграбов — она была очень худа, как и все они; и на самом то деле, вовсе не его мать была (а мать ребеночка погибла) — но в ней он почувствовал те же нежные чувства, что и в матери, и ему так захотелось, чтобы это действительно была его мать, что он и поверил в это — и вскрикнув, вытянув вперед ручки, плача и смеясь, бросился к ней. Она была не в первых рядах, но, когда увидела его, спускающегося с холма, то поверила, что — это ее ребеночек; ведь она потеряла своего в хаосе, ведь все это время сердце ее болело, все время надеялась она — да, да — конечно же это был он! Издав какой-то нежный, певучий крик, словно некая неведомая птица из сказочного Валинора — бросилась она к нему навстречу — те, кто были между ними, стремительно, но по прежнему не толкаясь, раздались в стороны, и вот произошла эта встреча. И, хотя не было того полного единства, как в световом облаке, все-таки, они были братьями и сестрами, и чувства одного пересекались с чувствами иного — и потому все видевшие или даже не видевшие, но знавшие про это — чувствовали, что и они обрели потерянного ребенка…