Вечный мент или Светоч справедливости

– Пошли, – Кухериал дернул меня за рукав, – наслушаешься еще.

– Это он сам сочиняет?

– Сам, как же, держи карман шире. Видишь, рядом с ним типчик с тупой мордой, заслушался?

Возле ног музыканта сидел с мечтательным видом неприметный маленький бесенок. Вид у него был совсем зеленый. В прямом смысле. Физиономия имела болотный оттенок. И шкура местами отливала зеленью.

– Он и сочиняет, – сообщил Кухериал. – Музыкантишка, конечно, воображает, будто это он сам такой талантливый. Ничего подобного. Без Ховенаила он ни на что не способен.

Я посмотрел на бесенка с уважением. Перед людьми искусства… и прочими созданиями, имеющими дело с творчеством, я всегда робел. Если приходилось застрелить какого-нибудь деятеля искусства, меня неизменно охватывало сожаление. К счастью, в их биографии неизменно находилось что-нибудь предосудительное, и тогда рука становилась тверда, и я отправлял их на тот свет со спокойным сердцем. Отчего-то разного рода извращенцы, вроде любителей однополой любви и растлителей малолетних, среди творческих работников встречаются куда чаще, чем среди простых объектов, вроде депутатов и банкиров.

Мы подошли к стойке. За ней возвышалась унылого вида монументальная женщина, из той породы, что никогда не улыбается на работе, считая сей акт доброжелательности никчемной тратой времени и сил. Она отгоняла пухлой ладонью навязчивых мух, пребывая в сильном раздражении.

– Прейскурант на стене! – проговорила буфетчица, не разжимая губ. То ли от лени, то ли боялась, что мухи залетят в рот.

Я сделал шаг в сторону, ткнулся взглядом в серую бумаженцию, где карандашом было написано, что меню заведения включает в себя всего два вида портвейна – «777» и «13», бутерброды с сыром и соленый огурец (1 шт.)

– Бери тринадцатый, не ошибешься, – посоветовал Кухериал, – лучше сразу бутылку. В стакане сильно разбавляют. Она на такие дела мастерица.

– Ты, я смотрю, завсегдатай, – не удержался я от колкости.

– Захаживаю, когда надо обсудить деловые вопросы, – откликнулся бес, ничуть не смутившись.

Бутылка портвейна «13» стоила тридцать два рубля четырнадцать копеек. «777» намного дороже – целых сорок семь рублей, ровно.

– Коммунизм, – пробормотал я.

– И не говори, – согласился бес, – славное местечко. Впрочем, Карлу и Фридриху здесь бы вряд ли понравилось. Привыкли, понимаешь, к комфорту немецких пивных. А здесь мы наблюдаем конечный результат их утопических теорий. Обожаю здесь бывать!

Я его восторгов не разделял. Тем не менее, мы взяли бутылку портвейна «13», два бутерброда с сыром и соленый огурец (1 шт.). Он оказался мягким, очевидно, лучшие годы овоща остались позади.

Откупоривая бутылку, Кухериал философски заметил, что открытый портвейн намного вкуснее закрытого. Уверенной рукой разлил портвейн по стаканам. Поднял посудину, в которой плескалась желтоватая жидкость, и продекламировал:

– Сам сочинил? – поинтересовался я.

– Нет. Один поэт. Счастливчик. Талантище. Хотя при жизни порой бывал порядочной свиньей. Скончался в девяносто девять – от цирроза. И сразу же отправился к нам. Ох, и талантливый был малый. Большой грешник, между прочим. Я его частенько вспоминаю и цитирую. У него почти по любому поводу можно было славное четверостишие найти. Сейчас в аду читает свои творения самому Люцифугу Рокофалу. Вот тоже его, например:

– Хорошо, – сказал я, – настроение чувствуется. В буквальном смысле погружается?

– Конечно, нет. Хотя, как у нас в аду говорят, в кипящем котле холодных мест нет, это утверждение является верным вовсе не для всех. Взять хотя бы этого гения стихосложения. Он у нас на привилегированном положении. Придворный стихотворец, так сказать. Котел с охлаждением. Никакого говна. Только шампанское и минеральная водица. По желанию. Постоянная температура воды около тридцати градусов. Да и погружается он в котел нечасто. В основном, использует емкость в качестве ванны. Но мыться не любит. Все опасается, что кто-нибудь из рогатых перепутает, и врубит пламя на полную катушку. Как видишь, некоторым, – Кухериал подмигнул, – даже в аду уготованы особые условия для комфортного бытия. И у тебя там все будет Васисуалий, если, конечно, ты покончишь со Светочем справедливости, погасишь его навсегда. Я в тебя верю. Ты ведь гениальный киллер. Не правда ли? Ты ведь и сам о себе так думаешь. Настоящий талант. А талантливые души – они везде ценятся. И в онтологической иллюзии. И в аду. Взять хотя бы Данте Алигьере. Сочинитель средней руки, прямо скажем. А какие почести ему оказывают за прославление ада. Вот написал человечек, что побывал при жизни в аду, и все – помер и получил славу, почет, уважение, деньги…

– А что, он, и вправду, побывал при жизни в аду? – заинтересовался я.

– Конечно, нет, – Кухериал презрительно скривил губы. – Общался со своим бесом-искусителем. А тот порассказал ему небылиц. Хотел своего человека прославить таким образом. Ну, и прославил. Наговорил, конечно, кучу бреда. Данте написал свою поэму в тысячу триста четвертом году. Темный, непросвещенный малый, смуглый лицом, как простолюдин. Подумай, какой отсебятины он мог насочинять…

– Данте. Не читал. Я из поэзии только «Кто говорит? Слон» Чуковского помню, – пробормотал я.

– Это тоже немало с твоим-то профилем деятельности, – заверил Кухериал и поднял граненый стакан. – Ну-с, выпьем за успех нашего мероприятия, дорогой мой убивец!

Я нахмурился:

– Нельзя ли потише?

– Не волнуйся, здесь все свои.

Я оглянулся. Присутствующие не обращали на нас никакого внимания, занятые выпивкой и неспешной беседой.

– Просвещенные люди не нуждаются в боге, – услышал я громкие слова одного из них, – бог – это больная фантазия психически не очень здоровых или не очень образованных людей. Все они нуждаются в помощи, а возможно и лечении. К тому же страдают излишней агрессией по отношению к здоровым нормальным людям. Они лишены внутреннего нравственного стержня, только страх наказания от внешнего воздействия – бога – принуждает их быть людьми. Им неведом моральный внутренний закон сам по себе. Их следует изолировать от светского общества в случае проявления религиозной агрессии или принудительно лечить. Ради их же спасения. Иначе они способны на чудовищные преступления именем своих богов, как все одержимые навязчивой идеей маньяки. Терпимыми к ним можно быть только до тех пор, пока они не проявляют агрессии и не угрожают цивилизованным людям, науке, просвещению, морали светского обществу и государству.

– Именно так, – подтвердил другой пьянчужка, – цивилизация должна защищать себя от угрозы нового Средневековья, невежества, религиозного мракобесия и фанатизма. Малейшие попытки вмешательства в светскую жизнь должны беспощадно пресекаться всеми возможными законными способами и средствами.

– Какие интересные люди, – заметил Кухериал.

– Да уж, – буркнул я. Кабачок оказался под завязку набит не только пьянчугами, но и философами.

– Через пару лет один из них покончит с собой, – продолжил бес, – и будет предаваться тем же рассуждениям за огненными вратами. Другой тяжело заболеет, ударится в религию, но бог ему ничем не поможет.

Мы чокнулись.

Портвейн оказался еще омерзительнее, чем мне представлялось. В горло он не тек, а заползал земноводным, обдирая гортань чешуйчатой спиной и острыми плавниками. В желудке повел себя лучше – быстро всосался в пищеварительный тракт, внушив мне положительный настрой, что, учитывая события последних недель, было весьма непросто. Водка, к примеру, на меня действует совсем иначе – по мере употребления я зверею.