Два талисмана

— Все было как полагается, домовладелица расстаралась… Но меня не отпускают странные мысли. Может быть, мой господин посмеется над глупой девчонкой, но мне кажется, что со смертью тетушки не так просто.

— Не посмеюсь. Меня тоже мучает мысль: зачем она полезла доставать что-то с полки? Да еще в темноте, не зажигая свечей.

— Никуда она не полезла, — решилась наконец Авита. — И с сундука не падала. Ее ударили по голове. Ее убили.

Лицо Ларша стало непроницаемым. Он вспомнил все странности, связанные с кончиной безобидной небогатой старухи.

— Стакан молока, — сказал он наконец. — Тот, что госпожа Афнара забыла выпить вечером.

— А Прешрина выпила — и сразу уснула, — подхватила Авита, обрадованная тем, что ее поняли.

— Получается, если бы госпожа Афнара выпила молоко, она бы проспала всю ночь и осталась жива. А так…

— Ну да, тетя услышала шум, встала с постели. Может быть, позвала служанку. Но в темноте не заметила, что кто-то очутился у нее за спиной…

— Воры? Но разве у госпожи было что-то ценное? Я понимаю — случайный воришка влез в окно… Но молоко с сонным зельем — это уже подготовка к ограблению! Значит, точно знали, что собираются взять!

— Не было у Афнары ничего ценного! — твердо сказала Авита. — Мои дядя и тетя, у которых я жила в поместье… ну, они большие любители считать деньги в чужом кошельке. Когда речь заходила о тетушке Афнаре, тетя Гримнава начинала перечислять, какие красивые платья та увезла в Аршмир — а перед кем там старухе красоваться? И про коричневую с серебром шаль говорила, и про серебряное колечко с агатом… Это колечко я видела у Афнары на мизинце, когда бедняжка лежала на погребальном костре. И коричневая с серебром шаль была на ней. Я еще подумала: хозяйка дома — честная женщина. Уложила покойницу на последний костер в лучшей одежде, даже на колечко не позарилась… Нет, господин мой, будь у Афнары хоть брошка, хоть сережки, тетушка Гримнава об этом не молчала бы!

— Может, у старой госпожи было что-то ценное, о чем не только родственники — даже сама она не знала? — неуверенно, сам удивляясь сказанному, промолвил Ларш.

Накатило неясное чувство: словно он упустил что-то важное… какую-то услышанную фразу… вот вспомнить ее, поймать — и загадка окажется разгаданной…

Тем временем Авита размышляла вслух:

— Гортензия. Служанка. Все сходится на ней. Она поставила у постели госпожи стакан молока. Она знала хозяйкины вещи не хуже самой хозяйки. Она спала в соседней комнате…

Ларш отогнал нелепые мысли и возразил:

— Прешрина, хозяйка дома, говорила, что Гортензия пришла домой рано утром.

— А во сколько она ушла? — резонно возразила Авита. — Может, как раз похищенное и уносила. Но даже если она и не убийца — может быть сообщницей.

— Калитка еще, — припомнил Ларш.

— Что — калитка?

— Я не смог отворить калитку. А Прешрина сказала: «Если секрета не знать — ни за что не откроешь». Значит, ночью в доме если и был чужой человек, то… не чужой!

— Ну, там забор несерьезный. Женщине, может, и не перелезть, а мужчина запросто переберется.

— Пожалуй, — кивнул Ларш.

— Как бы то ни было, Гортензию найти надо.

— Обязательно надо.

Ларш сам удивился тому, как захватила его чужая непонятная беда. В чем тут дело — в загадке или в Авите? Пожалуй, все-таки в загадке.

Народу в театр набилось, как орехов в мешок. На скамьях зрители теснились так, что не повертишься. Безбилетная братия не только облепила потолочные балки, но и нагло заняла проходы между скамьями. Потребовался бы не один десяток стражников, чтобы выставить эту ораву.

И только в ложах знатные господа устроились с удобством. Ульфанш был в превосходном настроении, шутил с женой и со своей свитой (здесь, в ложе, при нем были секретарь и двое-трое знатных юношей, в том числе Гурби из Клана Вепря). Посмеиваясь, указывал на гомонящую публику загорелой рукой с массивным кольцом на ней — знаком своей власти.

Супруга его Аштвинна молча улыбалась, предвкушая удовольствие (театр она любила), и поглядывала в соседнюю ложу, где в сопровождении трех франтов сидела карлица Арритиса из Клана Альбатроса.

Аштвинна молча торжествовала. Весь город знал, что этот спектакль — подарок высокородного Ульфанша супруге! И хозяйским взглядом оценивала занавес. Правильно говорит племянник: эта ветхая тряпка — на виду у всего города. Если заменить ее на что-то красивое, разговоры пойдут во все концы Аршмира — и это будет щелчок по носу «рыжей кукле». Молодчина Ларш, славно придумал…

Муж словно прочел мысли Аштвинны:

— А где Ларш? Почему не пришел? Уж племяннику нашлось бы место в ложе.

— Он пришел. Вот он, погляди: слева, во втором ряду…

На скамье и впрямь сидел парень в черно-синей перевязи «краба», стиснутый между двумя смазливыми горожаночками. В такой компании он явно не возражал против тесноты, что-то рассказывал хохочущим соседкам и выглядел вполне довольным жизнью.

— Хоть бы перевязь снял… — помрачнел Хранитель.

Он жалел о попытке проучить упрямца. Племянника Ульфанш любил, и размолвка больно царапала сердце.

Но Ульфанш тоже был упрям.

А за кулисами царила паника.

Лейфати натянул наряд гонца, только что починенный Авитой, — и в ужасе обнаружил, что надел его наизнанку. А поскольку перед спектаклем нет приметы хуже, Лейфати закатил такую истерику, словно все еще был героем-любовником и мог позволить себе капризы.

А новый герой-любовник Заренги тихо умирал от ужаса. Сутки он зубрил роль — но теперь мог только бормотать в ритме стихотворных строк: «Ой, что же будет, если я забуду? А я забуду, я уже забыл…»

В этом полуобморочном состоянии Заренги наступил Милесте на подол — и не был убит на месте только потому, что тогда спектаклю уж точно бы не начаться… Милесте было уже поздно переодеваться, это повредило бы прическу и грим. Поэтому «разлучница» сидела в кресле, а Уршита и Авита, стоя на коленях и тревожно прислушиваясь к доносящейся со сцены музыке, с двух сторон подшивали оторванные оборки.

Бики орал на «предводителя мятежников», который ухитрился сесть на головной убор королевы (бутафор приволок это сооружение в надежде, что королева в последний миг передумает).

Эртала уже успокоилась после несостоявшейся драки с Бариллой и теперь держалась великолепно. Утешила Милесту и поправила ей прическу. Про раздавленный головной убор сказала, что «предводитель мятежников» заслуживает награды за то, что уничтожил этот кошмар. А на полные яда поздравления «королевских прислужниц» отвечала с показным благодушием: «Спасибо, и вам того же… Как я уговорила Раушарни взять меня на роль?.. Ах, что вы, что вы, при чем тут постель? Это он меня уговаривал. Дескать, полон театр баб, а играть некому… нет-нет, я уверена, это он не про вас…»

Но именно Эртала, такая собранная и спокойная, едва не погубила премьеру.

Королева вышла на сцену в сопровождении двух прислужниц (Бариллы среди них не было, чтобы зрители глядели на дебютантку, а не на свою давнюю любимицу) и двух придворных (одним из которых был Мирвик). Зал взорвался приветственными криками и аплодисментами. Эртала, безусловно, была хороша: в пышном черном парике, с глазами, которые увеличивал умело наложенный грим, в темном, расшитом золотой нитью платье и в стеклянных украшениях, которые издали казались великолепными драгоценностями.

Королева прошла на авансцену. Устремила проникновенный взор в зал, выжидая, когда умолкнут крики.

За кулисами утихла труппа, ожидая, что вот-вот прозвучат первые строки монолога: