Полуночные тени (СИ)

Вошла Лизетт, и в кухне установилась звенящая напряжением тишина. Я перелила готовый отвар в кувшин, подхватила под донышко, спросила:

— Тетушка Лизетт, господину Анегарду отнесете?

— Сама отнеси, — отмахнулась та.

Я пробормотала, чувствуя, как наливаются жаром уши:

— Так куда? Я не помню… да и…

— Хорош краснеть! — прикрикнула Лизетт. — Лекарка ты или клуша селянская? Пойдем уж, ладно.

Уже выходя, я услышала, как она бросила кухонным девчонкам:

— А вы запомните: одна лекарка десятка полюбовниц стоит! Хвала богам, наш молодой господин это понимает.

— Спасибо, — сказала я, когда первый пролет широкой лестницы остался позади, и никто не мог нас услышать.

Тетушка Лизетт отмахнулась:

— Горе с вами, с девчонками, где бы помолчать — рта не закрываете, а как по делу что сказать… Вот чего тебе стоило самой объяснить?

— Боялась, не поверят. Оно ведь как — чем больше споришь, тем больше и с тобой спорят, а сделаешь вид, что так и надо…

Я запнулась, не умея объяснить толком. Но Лизетт поняла. Кивнула:

— Верно, так оно обычно и есть. А все же иногда нужно как следует рявкнуть, чтоб языки длинные не распускали. Цену себе знать нужно.

Мы поднялись на третий этаж и свернули в коридор, и я сощурилась от бьющего в окно света. Захотелось подойти, высунуться, глянуть на замковый двор с высоты…

— А ты что-то совсем бледненькая, Сьюз. Не заболела?

— Да снилась всю ночь ерунда какая-то, — призналась я. — Наверное, переволновалась вчера, вот и…

Я и в самом деле спала отвратительно. Даже хуже, чем в первые ночи появления Зигмондовой стаи. Словно тонула в липкой, противной бездне. То и дело просыпалась в холодном поту, снова проваливалась в вязкую, засасывающую муть. А там, внизу, кто-то ждал, кто-то страшный, беспощадный и сильный — неизмеримо сильней меня. Ждал, звал, говорил что-то. Правда, что именно, я так и не смогла вспомнить, но от этого было только хуже. Казалось — если бы помнила, смогла бы и бороться. А так — только страх, тревога, которую не объяснишь словами, и острое чувство собственной беспомощности.

— И то, — вздохнула тетушка Лизетт, — разве с таких дел выспишься. Ну, вот и пришли. Запомнила? Каждый раз провожать не буду.

Развернулась и ушла.

А я ткнулась испуганным щенком в тяжелую дубовую дверь.

Та отворилась беззвучно. В памятной мне комнате было пусто. На столе — неубранные остатки ужина. Четыре кубка — интересно, с кем Анегард пил? Наверняка Зигмонд — а еще? Впрочем, не мое дело. Окно закрыто, дверь в спальню — тоже. Я поставила кувшин — пришлось кое-как сдвинуть блюда, тарелки, бутылки и кубки, — и жалобно позвала:

— Анегард… господин барон!

— Еще раз обзовешь господином, — проворчал из спальни братец, — при всем народе сестрой объявлю, и обижайся, сколько влезет. Сейчас встану, погоди.

— Лучше бы подумал, что люди решат, если лекарка начнет барона звать на «ты» и по имени, — пробурчала я. Тихо, но Анегард услышал.

— Потому я и не хотел таить, — сказал, выходя из спальни. Он снова, как и в утро перед походом на Ореховый, был растрепан и толком не одет, но сегодня это почему-то совсем меня не смутило. Верно бабушка говорила: лекарка смотрит иначе на мужчину, который хоть раз лежал перед нею беспомощным и за которого ей пришлось биться со смертью… — Это ведь ты огласки побоялась. И все равно, уж извини, отцу я скажу. Когда вернется, — в голосе Анегарда мне почудились горечь и сомнение.

Внезапный страх пробежался холодом по хребту.

— С господи… с отцом… что-то случилось?

Анегард ответил хмуро и зло.

— Мать говорит, он под арестом. Змея лживая, сама ведь и подставила! Ни чести, ни совести… еще и Ланушку запугала, еле успокоил!

— Зачем ей?..

— Пока меня не было, едва замок к рукам не прибрала, — Анегардов кулак грянул о стол, звякнули, подпрыгнув, кубки и тарелки, а я подумала: братец моего вопроса и не услышал. Но Анегард объяснил. — Малышку все здесь любят, Сьюз. Ради нее слушались бы хоть баронессу, хоть саму Прядильщицу. Хотел бы я знать, что делается теперь в столице! Одно дело, если мятежу конец, и совсем другое…

Стук в дверь помешал Анегарду договорить. Вошел Гарник. Кивнул мне, молча сел за стол. Я сразу почувствовала себя лишней. Тронула принесенный кувшин, сказала:

— За день выпейте, господин. Завтра еще сделаю.

И быстро, чтоб не успел остановить, вышла.

В кухне меня ждал Зигмонд. Спросил, как спалось, и я сразу поняла — это большее, чем пустая вежливость.

— Плохо, — честно ответила я.

Он ждал, что скажу еще, а я — о чем еще спросит. Уж не знаю, кто победил бы в глупой этой игре, но тут Зига позвали к казармам. Нелюдь сжал мне пальцы, сказал тихо:

— Ты держись, Сьюз. Все хорошо будет, только держись.

И ушел, цапнув из-под носа Анитки свежую булочку.

— Ой! — Анитка чуть мимо лавки не села. — Сьюз, чего это он, а?

Не лезь, куда не просят, едва не ляпнула я. Но заметила, хвала богам, что девчонка не на меня смотрит, а Зигмонду вслед, и на лице ее не любопытство, а полная оторопь. Булка, догадалась я, он ведь раньше не ел людское! Ну, Зиг…

— Поесть человек захотел, что тут удивительного? — пожала я плечами. А сама подумала: надо бы спросить, как Зигова стая приняла новость. Вкусы остальных, кажется, ничуть не изменились…

Управляющий суетился, как ошпаренный, но шума, суматохи и неразберихи все равно хватало. Чего стоила хотя бы стая чужих друг другу деревенских собак! Несколько дней они выясняли, кто сильней, с рычанием, визгом, свалками и ритуальными боями, — пока Анегард, озлившись, не велел запереть всех на псарню, служанки боялись выйти лишний раз во двор.

В кухне было не тише. Помощниц тетушке Лизетт хватало, но кормить собравшуюся в замке прорву народа оказалось куда сложней, чем я по наивности думала. Лизетт велела поставить ряд столов во дворе — там и готовили, и ели, а мы с бабушкой заняли один под свои травки и снадобья. Подвинуть нас попытались лишь однажды — наглая белобрысая девица из ремесленной слободки раскричалась, что ей брюкву чистить негде, но бабуля так на нее рявкнула, что с тех пор белобрысая устраивалась на самом дальнем от нас краю. Бабушка еще долго ворчала: мол, видали вы такую, корешки для похлебки ей важнее целебных снадобий! Небось, как немочь припечет, не брюквой лечиться станет!

Я молча кивала. Многим кажется, что лекарские зелья — сродни магии; доля правды в этом есть, но в основе — долгая и кропотливая работа, и не всяким рукам ее доверишь. Мы с бабушкой трудились от зари до зари, и для меня это оказалось великим благом: лекарское дело требует сноровки и сосредоточенности, устаешь под вечер не меньше, чем от любой другой работы, и на всякую ерунду вроде глупых страхов попросту не остается сил. Кошмары мучили меня каждую ночь, и каждое утро я тщетно пыталась понять, чей зов слышу и как от него спастись. Мятный настой не помогал, а просить бабушку нашептать его от дурных снов я не стала: она, бедная, и так ходила сама не своя, слишком много свалилось на ее плечи. Тревожить еще больше — нет уж! Справлюсь, ничего такого уж страшного не происходит — подумаешь, дурные сны! Ладно бы еще и днем плохо было… но стоило поутру плеснуть в лицо холодной водичкой и начать думать о том, сколько всего нужно успеть за день, как вязкая ночная беспомощность отступала, таяла, словно туман под солнцем. И единственное, что донимало меня, — непривычное многолюдство.

Временами женский галдеж становился совсем уж невыносимым, и я шла во внутренний двор, к казармам. Там Гарник с Зигмондом гоняли мужчин. Не учили даже — натаскивали, как натаскивают охотничью свору.

— Воевать учатся всю жизнь, — снова и снова повторял Гарник, — но со стен замка потягаться с воином на равных может и ребенок. А вы все давно уж не дети, так что…

Дальше обычно шла ругань — не то чтобы по делу, а так, для бодрости. Уж не знаю, приободрялись ли от Гарникова сквернословия деревенские мужики, но мне оно странным образом помогало. Сразу верилось: все закончится хорошо, и нынешние суматошные дни вместе с мутными ночами сотрутся из памяти, как пустой сон.