Подменный князь. Дилогия (СИ)

Диакон встал на амвоне перед Царскими Вратами и, высоко подняв правой рукой край епитрахили, провозгласил первое уставное моление.

Вся служба здесь велась по-гречески. Естественно, ни одного слова не было понятно, но все присутствующие твердо знали, когда следует осенять себя крестным знамением, а когда кланяться. Отец Иоанн вышел с кадилом и двинулся в обход храма, останавливаясь перед каждой иконой. Прихожане, оставшиеся в центре помещения, медленно поворачивались следом за шествием кадящего священника.

Впервые за все время пребывания в десятом веке я испытывал настоящее спокойствие, чувство защищенности. Можно сказать, что я почти физически ощущал присутствие Бога. Моего Бога, Который ведет меня по жизни, крепко взяв за руку, как отец ведет свое дитя.

Наверное, в этой моей любви к храму главная заслуга принадлежит моей маме. Когда я был еще совсем маленьким, она во время прогулок часто водила меня в церковь. Сама она не молилась и меня молиться не учила, да и вообще она не была религиозной женщиной. Но что-то тянуло ее в храм, а вместе с ней и я приучился к церковному интерьеру, к горящим свечам, иконам, пению. Конечно, это отличало меня от большинства моих сверстников. Для них дорога в храм была закрыта: с младенчества родители и школа прививали им страх перед религией, презрение к верующим людям, отвращение к церкви. Они просто боялись сюда ходить, им было страшно и неуютно.

Папе мы не говорили об этих наших походах. Мама не просила меня молчать, но я и сам понимал, что не стоит распространяться. Он был советским офицером, а советская власть, если очень мягко выражаться, не приветствовала хождение в церковь.

Так мы и стояли среди тающих восковых свечей, молящихся и кланяющихся людей, под пение и возгласы диакона и священника. Наши сердца согревались, и это ощущение защищенности, тепла и любви, окутывавшее меня тогда, навсегда осталось со мной.

Когда мы выходили, мама обнимала меня за плечи, и мы медленно шли домой, еще очарованные пережитыми эмоциями, стараясь не расплескать их. Однажды мы вышли из храма зимой и побрели в свете ночных фонарей через заснеженный парк, отделявший кафедральный собор от официального центра города. Стоял мороз, снежинки кружились в черном небе. На мне была шапка с длинными ушами, все время налезавшая на глаза. Я оглянулся на светящиеся теплом окошки собора, оставшегося за спиной, и спросил маму:

— А почему мы ходим сюда редко? Давай ходить каждый день. Это ведь можно?

На что мама грустно улыбнулась и, поправив мне шапку на голове, ответила:

— Когда-нибудь потом, Володенька. Потом. Когда-нибудь эта власть наконец накроется медным тазом, и тогда можно будет ходить в церковь каждый день.

— А когда? — спросил я.

— Не знаю, когда, — покачала головой мама. — Боюсь, что не слишком скоро, сынок. Но это обязательно произойдет. Нужно только подождать.

Как мама сказала, так и произошло: безбожная страна с оглушительным треском развалилась на наших глазах. Причем гораздо скорее, чем мама предполагала. Правда, сама она до этого не дожила: умерла еще молодой. А я остался и увидел, как сбылись ее предсказания. Другое дело, что, став взрослым, я уже не ходил в церковь каждый день, как собирался в детстве. Но все равно каждый раз, заходя в храм, я вспоминаю маму и чувство счастья, охватывавшее нас в те минуты.

— Кирие элейсон, — запел хор, когда диакон Феодор принялся по-гречески читать просительную ектенью.

Мы с Любавой стояли позади всех, но немного сбоку, так что хорошо было видно все происходящее. В храме царил полумрак. На улице уже стемнело, да и много ли света могло пробиться сквозь крошечные окошки, больше похожие на крепостные бойницы? Свет давали только свечи, горящие перед иконами, и несколько масляных светильников, развешанных по стенам.

И вдруг ощущение спокойствия пропало. Это произошло в одно мгновение, стоило мне, как и всем присутствующим, осознать нашу уязвимость от внешнего мира. Со всех четырех сторон послышался сильный грохот, разом заглушивший слова диакона и пение хора.

Деревянный храм стал сотрясаться от наносимых ударов. Феодор замолчал и повернулся, отец Иоанн вышел из алтаря, и в свете свечей я увидел его побледневшее растерянное лицо. Стоявшие позади женщины с детьми рванулись было на улицу, столпились у дверей и тотчас же отпрянули, испугавшись. Дверь оказалась закрыта снаружи.

Взоры людей обратились к окнам, но и там мы увидели тьму непроглядную. Ну да, вот почему был грохот — это заколачивали снаружи дверь и окна храма.

Я почувствовал, как Любава стиснула мою руку. Мы переглянулись и поняли друг друга. Перепуганные люди метались по тесному храму, плакали и кричали дети, голосили женщины. Мужчины пытались выломать изнутри дверь и окна, но ничего не выходило: нападавшие приготовились заранее и припасли очень толстые доски, которыми заколотили выходы.

Цель этого была совершенно ясна: нас собирались сжечь заживо!

На короткое мгновение у меня мелькнула мысль о том, что фантазия убийц во все века довольно однообразна. В двадцатом веке фашисты поступали точно таким же образом.

А кто это сейчас? Впрочем, размышлять об этом времени не было. Никто не собирался с нами разговаривать или требовать чего-то. Окружившие храм снаружи люди имели одну и совершенно конкретную цель — сжечь строение вместе со всеми находящимися внутри.

Послышался треск — это загорелась принесенная нападавшими солома и мелкие дрова. В храме наступила короткая тишина. Люди замерли с перекошенными, белыми от ужаса лицами, с безумными глазами. Они стояли, словно прислушиваясь и не веря в то, что все это происходит с ними в действительности. Сейчас их сожгут. Мужчин, стариков, женщин и детей — без разбора.

Любава прижалась ко мне, и мы снова встретились взглядами. Мы оба не хотели умирать.

Треск снаружи становился сильнее, женщины вокруг нас снова закричали. Теперь уже явственно слышался запах дыма, это огонь охватил деревянные стены, и дым, сначала струйками, а затем клубами повалил внутрь помещения.

В дыму стало плохо видно, от горящих стен исходил жар, огонь перебрался на деревянную кровлю, и сверху посыпались искры. У меня, как у многих, возникла идея дождаться, пока сгорит дверь, а затем выломать ее и выбраться наружу. Конечно, если горящая крыша не рухнет до этого. Люди, надеясь на это, во все глаза глядели на дверь, ожидая, когда массивный дуб поддастся разрушительной силе пламени.

Но потом я понял, что это — в буквальном смысле слова не выход. Во-первых, в двери возникнет ужасная толкучка, а кроме того, именно там нас и будут поджидать нападающие. Кто не сгорит в огне, тот погибнет от меча, а это плохая альтернатива.

«Я был перенесен из двадцать первого в десятый век, чтобы бездарно и тупо сгореть, не успев ничего сделать, — подумал я. — Этого не может быть! Я должен, просто обязан спастись отсюда!»

Недаром в моих таинственных снах Нечто внушало мне, что у меня есть предназначение. Что я заброшен сюда для того, чтобы выполнить некую работу. А раз так, то я должен спастись.

Вместе с тем я понимал, что это самое Нечто отнюдь не станет вторгаться в события и вытаскивать меня. Спасать свою шкуру мне придется самому!

Но как? Времени оставалось все меньше и меньше. Любава молчала, она лишь умоляюще смотрела на меня, и это заставляло мой мозг работать еще интенсивнее. В конце концов, кроме всего прочего, я только совсем недавно встретил свою первую настоящую любовь! Погибнуть сейчас было бы верхом глупости…

Итак, что мы имеем? Заколоченный снаружи храм, к тому же горящий. А снаружи наверняка стоят люди с оружием. Невесело, и соображать нужно быстро. Очень быстро. С крыши уже падали горящие части кровли, все помещение заволокло дымом, и слышались лишь отчаянные крики женщин и детей…

«Если Бог закрывает двери, он обязательно оставляет открытым окно». Кто сказал эту внезапно вспомнившуюся мне фразу? В ту минуту я этого не помнил, но вдруг что-то меня озарило.