Редкий дар (ЛП)

Тогда Единственный Бог понял, что его увещевания не действуют на Элуа, в чьих венах текла красная хмельная кровь его матери-Земли, переданная ему через земное лоно и слезы Магдалины. Но по той же причине Элуа оставался смертным, и потому рано или поздно должен был умереть. Единственный Бог долго думал и в конце концов послал к Элуа и его Спутникам не Победоносца, а архангела-глашатая.

«Если вы останетесь здесь и будете любить по воле своей, потомство ваше заполонит всю Землю, — молвил посланник. — А этого допустить нельзя. Вернитесь же мирно и встаньте по правую руку Господа своего, и все будет прощено».

Брат Лувель был хорошим рассказчиком: говорил мелодичным голосом и знал, где сделать паузу, чтобы слушатели затаили дыхание, жаждая узнать, что будет дальше. Как же ответил Элуа? Мы сгорали от нетерпения.

И учитель удовлетворил наше любопытство, продолжив повесть.

Благословенный Элуа улыбнулся глашатаю и, повернувшись к своему верному соратнику Кассиэлю, протянул руку за ножом. Взяв оружие, он чиркнул лезвием по ладони, порезав ее. Яркая кровь заструилась по пальцам и пролилась на землю, и там, куда упали багряные капли, зацвели анемоны.

«Мой дедушка Небо лишен крови, — сказал архангелу Элуа, — а я полон ею. Пусть он предложит лучшее место, где мы сможем любить, петь и жить так, как нам хочется, и куда с нами смогут пойти наши дети и их дети, и я отправлюсь туда».

Глашатай помолчал, дожидаясь ответа Единственного Бога.

«Такого места нет», — наконец произнес он.

И в этот миг случилось такое, чего до той поры не бывало много-много лет и больше уже не повторялось. Наша мать-Земля заговорила со своим бывшим мужем, Единственным Богом, и вот что она сказала: «Мы можем сотворить такое место, ты и я».

Так и была создана подлинная Земля Ангелов, недоступная смертным. В ее Жемчужные врата смертные могут войти, только миновав Медные, ведущие из мира живых. Благословенный Элуа и его Спутники покинули землю, не проходя через Медные врата, а устремившись сразу в Жемчужные: в волшебную новорожденную страну, которая простиралась за ними.

Но нельзя забывать, что нашу родину Внук Божий полюбил первой, и мы храним дарованное им название и чтим Элуа и память о нем с гордостью и любовью.

В день, когда рассказ о житии Элуа должен был закончиться, брат Лувель принес нам подарки: букетики анемонов для каждого, которые следовало приколоть к карманам длинными булавками. Анемоны были насыщенного красного цвета, который, как я думала, символизировал настоящую любовь, но священник объяснил, что этот цветок — символ единения и человеческой крови, которую Элуа пролил из-за своей любви к земле и ангелийскому народу.

Я решила погулять по двору Дома Кактуса, чтобы обдумать полученный в тот день урок. Мне тогда шел седьмой год, и я, как и остальные воспитанники, гордилась приколотым к платью букетиком анемонов.

В прихожей Приемной собирались приглашенные посвященные, чтобы подготовиться к смотринам. Мне нравилось заходить туда, чтобы насладиться изысканной атмосферой суеты и скрытой напряженности, воцарявшейся, когда посвященные готовились состязаться друг с другом за внимание гостей. Не то чтобы открытое соперничество поощрялось — любую демонстрацию своенравия сочли бы неподобающей. Но состязательный дух все равно присутствовал и частенько выливался в мелкие пакости: подмененные кошачьей мочой духи во флаконе, растрепанные ленты, порванные наряды, срезанные каблуки туфелек. Я никогда не становилась тому свидетельницей, но возможность подобных проделок постоянно витала в воздухе.

Тот день выдался тихим, в прихожей ждали только две посвященные, которых уже пригласили для определенного посетителя. Я, стараясь держаться незаметнее, устроилась около маленького фонтана в углу и попыталась представить себя одной из избранных. Будто бы я спокойно ожидаю, когда возлягу с посетителем. Но при мысли о том, чтобы отдаться незнакомцу, меня охватило ужасающее возбуждение. Как говорил брат Лувель, Наамах переполнилась мистической чистотой духа, когда возлегла с шахом Персиса, и это повторялось всякий раз, когда она продавала себя незнакомцам на рынке.

Но такова история в Доме Горечавки, а в Алиссуме, например, утверждают, будто Наамах до дрожи стеснялась своего поступка, тогда как в Бальзамнике считают, что она пошла на это спокойно, исключительно из милосердия. Я все это знала, потому что подслушивала разговоры посвященных. В Брионии уверены, что за ночь любви ей щедро заплатили и это главное, а в Камелии — что ее обнаженное совершенство на две недели ослепило шаха, и, ведомый необъяснимым страхом, он и решился предать Наамах. В Георгине убеждены, будто она царственно снисходила, а в Сирени — что купалась в любви как в лучах солнца, которое озаряет и лачуги нищих, и палаты властителей. В Доме Жасмина, в котором я родилась, верят, что Наамах испытывала чувственное наслаждение, а в Доме Орхидеи считают, будто она просто развлекалась. Шиповник придерживается мнения, что она очаровала шаха мелодичностью своего пения и гибкостью своего тела. Не скажу, как объясняет ее поведение Валериана, потому что о двух Домах, удовлетворяющих самые грубые желания посетителей, мне мало что известно, хотя про Мандрагору я однажды слышала, что по их легенде Наамах выбирала мужчин как жертв и жестоко порола, доводя до безумного удовольствия и оставляя пресыщенными и полумертвыми.

Я много чего подслушала, когда посвященные, не подозревая, что я рядом, принимались гадать, какой Дом купил бы мой туар, не окажись я с изъяном. Хотя у меня часто менялось настроение, как и у любого ребенка, я не отличалась ни особой скромностью, ни веселостью, ни величавостью, ни хитростью, ни страстностью — в общем, ни единым качеством, благодаря которому один из Домов смог бы признать меня своей. Вдобавок, похоже, я не была одарена талантом ни к стихосложению, ни к пению. Вопрос так и повис в воздухе, но именно в тот день, как мне кажется, мое предназначение стало предельно ясно.

Подаренный братом Лувелем букетик анемонов растрепался, и я вытащила булавку, чтобы привести его в порядок. Булавка была длинной, острой и очень блестящей, с круглой перламутровой головкой. Я сидела у фонтана и восхищалась ею, забыв об цветах. Думала об учителе, о его красоте и как я отдамся ему, когда вырасту и обрету женственность. Думала о Благословенном Элуа, о его долгих скитаниях и о его поразительном ответе посланнику Единственного Бога. Пролитая Внуком Божьим кровь может — кто знает? — течь в моих собственных жилах, вдруг поняла я и вознамерилась на нее посмотреть. Повернув левую руку ладонью вверх, правой я крепко сжала булавку и воткнула острие в плоть.

Оно скользнуло под кожу с удивительной легкостью. Секунду я почти не чувствовала боли, но потом она расцвела, словно анемон, в точке, куда погрузилась булавка. Рука запела в агонии, а по нервам пробежал манящий перебор. Ощущение было мне незнакомым: одновременно приятным и пугающим, до ужаса сладостным — совсем как когда я воображала возлегающую с незнакомцами Наамах, только еще лучше, еще острее. Я вытащила булавку и зачарованно уставилась на то, как из крохотного прокола выступила капелька крови, алая жемчужинка на ладони, подобная пятнышку в моем глазу.

Тогда я не заметила, что одна из посвященных углядела меня, ахнула и отправила служанку прямиком за дуэйной. Завороженная болью и тоненькой струйкой крови, я не видела ничего вокруг, пока на меня не упала тень.

— Итак, — произнесла дуэйна и вцепилась морщинистой клешней в мое левое запястье, дабы вывернуть руку и изучить ладонь. Булавка выскользнула из моих пальцев, а сердце бешено заколотилось от испуга. Пронзающим взглядом дуэйна посмотрела мне в глаза и увидела в них восторг наслаждения.

— Значит, ты рождена для Дома Валерианы, а? — В ее голосе слышалось мрачное удовлетворение. — Отправьте гонца тамошнему дуэйну и передайте ему, что у нас есть кандидатка, которой пойдет на пользу правило о смирении в боли. — Взгляд серо-стальных глаз снова впился в мое лицо и замер на левом глазу. — Нет, погодите. — Что-то блеснуло в ее зрачках — неуверенность? — что-то нераспознаваемое. Она выпустила мое запястье и отвернулась. — Пошлите за Анафиэлем Делоне. Скажите, что у нас есть для него кое-что любопытное.