История о железной лошади, а также о том, как можем мы ее познать и навеки измениться от встречи с н

— Ах ты ж чертов клочок бумаги! — визжала она.

Она принимается варьировать обвиняющее ударение во фразе, пока то не перебывало на всех словах, ненадолго подсветив их, словно испытывая потребность в окончательной и неоспоримой формулировке адреса доставки. Его нервирует неоспоримая драматичная искренность ее эмоций (навеянных подлинным отчаянием или чем-то более сложным, драматичным и показным).

Кажется, никого больше это не интересует. На Стрэнд такси продолжают самоубийственно тесниться в пробке. Люди смеются и болтают о ценах, ожидая своей машины. Но когда прибывает кэб Эфеба, и свет танцует на усеявших его капот капельках дождя, дрожь становится необорима. Впоследствии, стараясь припомнить происшествие, он выхватит лишь незначительные детали — например, как прохаживались вдоль очереди коммивояжеры, зазывая негромко: Вакансии интересуют? — а женщина тем временем опускала взгляд на клочок бумаги, подобно Эллен Терри в роли Жанны д'Арк, и растирала свободной рукой пятна от еды на груди пальто.

— Ах ты ж чертов клочок бумаги!

Тем вечером он сидит на лестнице своего маленького дома, глядя в окно на улицу. Дождь мерно стучит по козырьку.

Этот стук, иногда удвоенный, а иногда утроенный и переходящий в синкопу, написал он как-то приятелю, и есть самая монотонная примета жилых кварталов Лондона.

В общем-то улица ему скорей нравится: летом то дождь, то солнце, и каждый миг — озадачивающие и неожиданные перемены освещения.

Через дорогу от Эфебова окна, у кирпичной стены — два красиво подстриженных кустарника. Он понятия не имеет, какие. Правильное слово — буддлея — приходит на ум, но похоже, что это просто хвойники. В определенном свете, особенно утреннем, когда мир опять сулит надежду, что бы мы о нем ни знали, кирпичи наливаются старомодным теплым красным цветом. Сама стена словно бы отступает, словно улица расширилась, но в то же время становится выше и длинней. Кустарники больше и на кустарники-то не похожи. Они будто растут не перед стеной, а обрамляют две арки в ней. Это, конечно, обман зрения, но внезапно Эфебу кажется, что он смотрит через арки на какую-то изгородь по ту сторону стены. Такое впечатление, что за стеной аккуратный сад большого имения где-нибудь близ Уорика или Лэмингтона, и эта иллюзия всегда радует.

Устав от путешествий, не в силах даже сумку распаковать, неуверенный в успехе эксперимента, он варит себе чашку кофе, вторую. Комната тиха и сумрачна, обставлена мебелью из сэконда.

На маленьком фанерном столике неоконченный расклад Таро, а также Шут, представляющий самого Эфеба, и объекты его поиска — сигаретный окурок в пятнах слюны и никотина; персонализированная драгоценность, имеющая форму имени СОФИЯ; целеустремленный, хотя и опасливый шепот женщины, в середине ночи достигающей оргазма; переплавленный с одного конца предмет — деталь какого-то сложного металлического механизма; детский роман «Остров приключений»; ледышки, собранные на пустом тротуаре; страница дневника. Но он не понимает, к чему их приспособить. Вместо этого смотрит, как по улице носятся дети. В половине пятого уличное движение ненадолго усилилось. Начался местный час пик.

Примерно через пятнадцать минут женщина, которую он увидел этим утром на выходе с вокзала Черинг-кросс, появляется со стороны перекрестка с Харроу-роуд, вперевалку пересекает улицу и, пройдя в одну из «арок», исчезает за стеной. Солнечный свет плещет по тротуару. Струи дождя, словно мойка на парковке. Не задумываясь, Эфеб покидает дом и бросается следом. «Арка» исчезает уже в тот момент, как он проходит под нею. Ему чудится, что он пробивает телом некий материал, промежуточный по свойствам между деревом и камнем, потом иной, не промежуточный ни между тем, ни между другим, и наконец, какую-то мембрану, на миг эластично облекшую лицо.

Он в саду. Тропинки расходятся во все стороны по просторным лужайкам между высоких изгородей, среди подстриженных деревьев и патио, вымощенных черными и белыми плитками в подобии шахматной доски, среди серых каменных чаш и тяжелых статуй. В этот обескураживающий идеальный миг Эфебу кажется, что он волен отправиться куда угодно. Издав крик восторга, он рвется вперед, падает во все стороны одновременно, мгновенно и бесконечно долго, лишь затем, чтобы обнаружить, к своему разочарованию, что сама эта привилегия привела его после выполненного упражнения в одну-единственную сторону.

Дом пуст во всех смыслах, доступных его восприятию.

Хотя ковры убраны, остались странные предметы мебели — складной столик, старомодный бронзовый кранец или деревянная гладильная доска, сложенная в углу так, что она очертаниями напоминала насекомое, — словно здесь еще кто-то из обитателей появляется.

Он видит женщину, за которой гнался. Она стоит очень прямо, в прежнем мареновом пальто, смотрит в эркерное окно комнаты верхнего этажа; он видит ее через приоткрытую дверь, тяжелую и обшарпанную, с лестничной площадки. Ее монолитный плотный силуэт очерчен светом, который льется на голый паркет комнаты и преображает его, выхватывая культурные слои пыли под кремовым плинтусом. Он знает, что, если сейчас пересечь комнату и выглянуть в окно ей через плечо, там не будет ни Северного Лондона, ни его собственного дома. Свет замораживает его, заставляет застыть, точно перед фотовспышкой, и это именно тот жаркий серебристый свет, какой изливается на плотные деревья по ту сторону долины, придавая им сходство с гигантскими глыбами, толстыми наростами и занавесями мха, которые часто можно увидеть в орнаментальном обрамлении водопадов в старых садах.

— Из всего, чем оно может быть, — четко произносит голос, — реализуется лишь одно.

Тут за трехсекционным эркерным окном пролетает белая птица, и тень ее мелькает, перечеркивая удлиненные световые прямоугольники на стенах комнаты: первый пересекает слева, а покидает справа, и третий в том же направлении, но лишь затем перелетает центральный справа налево и исчезает.

— Реализуется лишь одно.

Эфеб понимает, что должен переступить порог комнаты. Покинуть мгновение, в котором оказался. Но не успеет он это сделать, как женщина должна будет обернуться: на ее плечах череп лошади. Не голова, а именно череп, совсем непохожий на голову живой лошади; и огромный искривленный костяной клюв, чьи половинки сходятся лишь у самого кончика, исторгнет слова.

— Ах ты чертов клочок бумаги, — должна она его пожурить.

И лишь после этого ему позволено будет войти.

— Ах ты чертов клочок бумаги.

10. ИЕРОФАНТ, представляющий «осознанно вызванную оккультную силу»

Путешествия окончены.

Эфеб, возвратясь в гостиную своего дома и сделав себе очередную чашку кофе, разместил на фанерном столике — рядом с незавершенным раскладом Таро, Шутом, что представляет его самого, а также объектами поиска, — еще девять карт. Для каждой карты изначального расклада, обнаруживает он, имеется альтернатива, с которой он доселе не сверялся.

Эти слепые, некоммуницирующие друг с другом карты придают его странствиям альтернативные трактовки, а равно — иные смыслы для него и для нас. Например, вместо Колесницы он теперь выбрал Эон («Бог разрушил старую Вселенную и слишком много всего узнал, чтобы построить новую»). Взгляни он тогда в противоположное окно поезда, увидел бы только, как маленький ребенок с соплями под носом едет на пластиковом трехколесном велике через сорные травы, мимо куч засохшей грязи и старых гипсокартонных плит в саду за свежевозведенным социальным жильем где-нибудь в Мидлэндсе. Имитируя скорость, ребенок яростно перебирает ножками, а открытым ртом издает непрестанный визгливый крик, подобный реву реактивного истребителя в вышине: Нннннаааааааа!

Вот альтернативные карты, выпавшие ему, в порядке появления:

Девятка Дисков; Шестерка Жезлов; Четверка Мечей; Эон; Десятка Дисков; Туз Мечей; Дьявол; Принцесса Жезлов; Фортуна. Осталась только карта, представляющая его самого. Это Рыцарь Мечей. Когда он переворачивает ее, Шут, которому она явилась на смену, обугливается и сворачивается в труху, словно под мощным тепловым или световым лучом, исчезает в ароматном дыму! Он слышит, как лошадь негромко повторяет: