Далекие бедствия

Напротив тех красных букв, на другой стороне дороги был дом со следами приятных украшений под окнами, с изображениями виноградных гроздьев и лоз. Кто-то оставил деревянный ботинок на крючке у двери.

Возможно, радостный орнамент на стене привлек меня. Я вошел в дом и огляделся.

На полу лежал кусок снаряда, и маленький графин с отбитым горлышком, и куски рюкзака из лошадиной кожи. Пол когда-то устилала симпатичная плитка, но сухая грязь глубоко ее похоронила: именно такая вековая грязь собирается в африканских храмах. Мужской жилет лежал в грязи среди остатков женского платья; жилет был черным: вероятно, его берегли для воскресных дней. Вот и все, что я смог увидеть на первом этаже, больше никаких обломков кораблекрушения не сохранилось до наших дней от эпохи мира.

Несчастная лестница все еще пыталась удержаться наверху. Она начиналась в углу комнаты. Она, казалось, все еще полагала, что существует верхний этаж, все еще чувствовала, что существует дом; и хранилась надежда в поворотах той разбитой лестницы, что люди все же вернутся и будут вечерами отправляться в спальни по этим разрушенным ступеням; перила и ступени струились вниз с вершины, женское платье развевалось из верхней комнаты над теми бесполезными ступенями, планки потолка раздвинулись, штукатурка исчезла. Из всех человеческих надежд, которые никогда не исполнятся, из всех желаний, которые всегда приходят слишком поздно, самой бесполезной была надежда, выраженная той лестницей – надежда, что семейство когда-нибудь вернется домой и снова пройдет по этим ступеням. И если в какой-нибудь далекой стране кто-нибудь, не видевший Альбера, еще питает надежду из сострадания к этим бедным людям во Франции, что в том месте, где остается лестница, существует и здание, способное укрыть людей, которые снова назовут это здание домом… Я скажу вам еще одно: носился внутри дома тот же самый ветер, который дул снаружи; ветер, который блуждал свободно по многомильным равнинам, столь же беспрепятственно бродил и в этом доме; больше не было различия между внутри и снаружи, между домом и внешним миром.

И на стене комнаты, в которой я стоял, кто-то гордо написал название своего полка, «156-ой Вюртембургский». Это было написано мелом; и другой человек пришел и написал два слова, он тоже оставил название своего полка. И надписи сохранились, когда те два человека ушли, и одинокий дом затих, за исключением воя ветра и скрипа вещей, который раздается под действием ветра. Единственное сообщение этого пустынного дома, – этот потрясающий отчет, эта редкая строка истории, записанной мелом: «Потерян 156-ым Вюртембургским, взят обратно Бермондсийскими Бабочками».

Два человека создали этот текст. И, как в случае с Гомером, никто не знает, кем они были. И, подобно словам Гомера, их слова были эпосом.

На старом поле битвы

Я прошел на старое поле битвы через садовые ворота, бледно-зеленые ворота у дороги Бапом – Аррас. Веселая зелень привлекла меня в глубины запустения, как мог бы изумруд привлечь к мусорному ящику. Я вошел через эти домашние садовые ворота, у которых не было ни петель, ни столбов, они опирались на кучу камней: я прошел туда, сойдя с дороги; она одна не была частью поля боя; дорога одна была ухожена и сохранена в целости; все остальное было полем боя, насколько хватало глаз.

На большой беловатой куче вился стебель унылого темно-красного оттенка. И присутствие этого побега, носящего траур среди пустоши, явно указывало, что куча некогда была домом. Исчезли все живые существа, которые именовали эту белую насыпь домом: отец сражался где-нибудь; дети сбежали, если осталось время; собака ушла с ними, или, возможно, если не осталось времени, служила теперь другим хозяевам; кот сделал себе логовище и по ночам преследовал мышей в траншеях.

Все живое, что мы могли бы заметить, исчезло; остался один побег, единственный плакальщик, цепляющийся за упавшие камни, которые некогда поддерживали его.

И по его присутствию я угадал, что здесь когда-то был дом. И по расположению и составу руин вокруг я увидел, что там стояла деревня. Есть бедствия, которых человек не принимает в расчет, когда думает о времени и переменах. Смерть, исчезновение, даже разрушение – все это человеческий удел; но человек представляет себе разрушение, принесенное милосердными веками, прибывающее медленно, с лишайником, плющом и мхом, маскирующее свои самые резкие стороны зеленью, шествующее с достоинством и в должный срок.

Таким образом должны окончиться наши труды и дни; наши самые худшие опасения не простираются дальше этого.

Но здесь в один-единственный день, возможно, в одно мгновение залпом с батареи все мелочи, о которых заботилось одно семейство, их дом, их сад, и садовые дорожки, и деревня, и дорога через деревню, и старые вехи, которые помнили старики, и бесчисленные драгоценные вещи – все обратилось в мусор.

И эти вещи, которых никто себе не представлял, случились на пространстве во много сотен миль, такое бедствие постигло обширные равнины и холмы из-за немецкой войны.

Глубокие колодцы, старые подвалы, разбитые траншеи и блиндажи лежат в мусоре и сорняках под спутанными обломками мира и войны. На многие годы это будет плохое место для странников, заплутавших в ночи.

Когда деревня исчезла, появились траншеи; и в том же самом шторме, который разрушил деревню, сгинули и траншеи; снаряды все еще разрываются на севере, но мир и война в равной степени опустошили деревню.

Трава начала возвращаться по изломанной земле по границам траншей.

Лишний моток проволоки ржавеет поодаль искривленным куском стали. Здесь нет ни старых тропинок, не переулков, ни дверей, только заграждения и проволочные преграды; провод в свой черед был уничтожен снарядами; он свален теперь беспорядочными мотками. Пара колес разлагается среди сорняков, и они могут принадлежать миру или войне, они слишком пострадали, чтобы сказать точно. Большой кусок железа лежит, разбитый посередине, как будто один из древних гигантов небрежно обрабатывал его. Другая насыпь поблизости, со старым зеленым бобом, прилипшим к ней, также была некогда домом. Траншея пересекает ее. Немецкая бомба с деревянной ручкой, несколько бутылок, ковш, оловянная канистра и несколько кирпичей и камней валяются в траншее. Молодое дерево растет среди них. И среди разрушения и мусора Природа, со всем ее богатством и роскошью, возвращается в старые наследные владения, снова обретая землю, которой она владела так долго, задолго до появления зданий.

Садовые железные ворота брошены у стены. Там глубокий подвал, в который кажется, склонился весь дом. Посреди всего этого – сад. Огромный снаряд искорежил, но не свалил яблоню; другая яблоня стоит сухой на краю кратера: большинство деревьев мертво. Британские самолеты непрерывно гудят. Большие орудия движутся к Бапому, их тянут медлительные тягачи с гусеничными колесами. Все орудия покрыты пятнами зеленой и желтой краски. Четыре или пять человек сидят на одном огромном стволе.

Темные старые ступени возле сада ведут в блиндаж; гильза привязана к куску дерева у блиндажа, чтобы в нее можно было ударить, когда пойдет газ. Телефонный провод брошен у входа. Куст астр, ярко-сиреневых и бледно-сиреневых, и ярко-желтый цветок возле них указывают, что когда-то поблизости находился палисадник. Над блиндажом участок иссеченной земли показывает три ясно различимых под сорняками слоя: четыре дюйма серого дорожного металла, привезенного откуда-то, ибо вся эта страна – из мела и глины; два дюйма кремня под ним, а еще ниже дюйм яркого красного камня. Мы смотрим на дорогу – деревенскую дорогу, которой касались мужчины и женщины, и лошадиные копыта и другие знакомые современные вещи, дорогу, столь глубоко погребенную, настолько разрушенную, до того заросшую, случайно приоткрывающую свой краешек среди дикой местности; я мог, казалось, скорее обнаружить след динозавра в доисторической глине, чем шоссе близ небольшой деревни, которая только пять лет назад была полна человеческими ошибками, и радостями, и песнями, и ничтожными слезами. Позади на той дороге, прежде чем планы кайзера начали сотрясать землю, позади на той дороге… Но бесполезно оглядываться назад, мы слишком далеко ушли за пять лет, слишком далеко от тысяч обычных вещей, которые никогда, кажется, не будут глядеть на нас из пропастей времени, из другого века, очень далекого, безвозвратно отрезанного от наших путей и дней. Они ушли, эти времена, ушли подобно динозаврам; ушли с луками и стрелами и старыми, более рыцарственными днями. Ни единый луч не отмечает их заката там, где я сижу, не видны достоинства зданий или брошенных военных машин, все одинаково рассеяно в грязи, и обычные сорняки одерживают верх; это не руины, а мусор, который покрывает здесь всю землю и распространяет свое неопрятное наводнение на сотни и сотни миль.