Принц шутов

Краем глаза я заметил, как женщина с бельмом пошевелилась, разрушила мои грезы и выкинула из моей головы все мысли о езде любого рода.

— …сжечь всех мертвецов. Кремация должна быть обязательна в равной мере для благородных и простолюдинов, и будь проклято любое отклонение от того, что Рим…

Опять начинается! Старая карга уже год изводит нас этими похоронными ритуалами. Можно подумать, людей моего возраста волнует подобное! Она свихнулась на моряцких байках, страшилках с Затонувших островов, бормотании грязных пьянчуг с Топей Кена. Людей уже зарывали в землю в цепях — доброе железо тратили на всякие предрассудки, — а теперь и цепей недостаточно? Тела надо сжигать? Ну что ж, церкви это не понравится. Это помешает их планам на Судный день, когда мы типа все восстанем из могил в едином грязном объятии. Но кому какая разница, право же? Я смотрел, как рассветные лучи скользят по стене высоко надо мной, и пытался представить Лизу, какой я оставил ее, облаченную лишь в свет и тени.

Удар камергерского посоха по плитам пола заставил меня вздрогнуть. Ночью я толком не спал, а утро выдалось не из легких. Если бы меня не поймали в метре от двери собственной спальни, я бы спокойно проспал до обеда и смотрел бы тот сон, который упорно прерывала бабушка, да еще и в лучшем варианте.

— Приведите свидетеля!

У камергера был такой голос, что в его исполнении и смертный приговор показался бы скучным.

Вошли четыре гвардейца, ведя воина-нубанца, высокого, покрытого шрамами, скованного по рукам и ногам. Цепи были пропущены в кольцо, висевшее у него на поясе. Мне стало любопытно. Я потратил большую часть юности на ставки на кулачных боях в Латинском квартале и намеревался и впредь не изменять этой привычке, сколько бы мне ни было отпущено. Меня неизменно радовали славная драка и доброе кровопролитие, покуда это не мой нос расквашен и не моя кровь проливается. Притон Гордо, или «Кровавые ямы» на улице Торговцев, предоставлял бесчисленные возможности для ставок, а рисковал ты лишь тем, что носки твоих сапог может замарать чужая кровь. В последнее время я даже сам приводил бойцов — многообещающих ребят, выкупленных с работорговых судов из Марока. Никто, правда, не продержался больше двух раундов, но даже проигрыш окупается, если знать, на кого ставить. В любом случае нубанец казался крепким малым. Возможно, благодаря ему Мэрес Аллус наконец отвяжется от меня, прекратит требовать, чтобы я рассчитался за давнишнюю выпивку и уже оттраханных девок.

Тощий полукровка, облик которого украшали выбитые зубы, шел за нубанцем, дабы перевести его бормотание. Камергер задал пару вопросов, и тот ответил обычным бредом про мертвецов, восстающих из пустынь Африка, правда, на этот раз увеличил количество воскресших до небольшого легиона. Несомненно, он надеялся, что если байка окажется достаточно занятной, его освободят. Ну и расстарался, даже пару джиннов приплел, хоть и не тех жизнерадостных типчиков в атласных шароварах, готовых исполнить любое желание. В финале меня потянуло на аплодисменты, но по лицу бабушки я понял, что лучше сдержаться.

Привели еще двоих осужденных, точно так же скованных, и каждый рассказывал все большие дикости. Корсар, смуглый малый с рваными ушами, из которых кто-то неаккуратно изъял золотые серьги, нес что-то про корабли мертвецов, команда коих состоит из утопленников. Второй, славянин, говорил, как из степных курганов подымаются скелеты. Древние мертвецы, все в бледном золоте и разных побрякушках эпохи до Зодчих. Оба мужика не годились для кулачных боев. Корсар был жилист и, несомненно, привычен к ближнему бою, но на обеих его руках не хватало пальцев, да и возраст уже брал свое. Славянин был здоровенным, но неуклюжим. Бывает, что любое движение выдает неповоротливость и нескладность. Я снова принялся мечтать о Лизе. Потом о Лизе и Мише. Потом о Лизе, Мише и Шараль. Запутался совсем. Но когда гвардейцы ввели четвертого, и последнего, свидетеля, бабушке наконец удалось привлечь мое внимание. Стоило лишь взглянуть на этого человека, чтобы понять: в «Кровавых ямах» с ума сойдут от него. Я нашел нового бойца!

Заключенный вошел в тронный зал, высоко подняв голову. Он был куда крупнее гвардейцев. Я видел людей и повыше, но нечасто. Иногда встречал и более мощных мужиков, но еще реже. Не говоря уже о том, что этот норсиец держался как истый воин. Сам я боец неважный, но другого бойца вижу за версту. Он вошел подобно смерти и, когда его рывком заставили остановиться перед камергером, нахмурился. Нахмурился! Я был готов уже пересчитать золотые монеты, сыплющиеся ко мне в руки во время боя!

— Снорри вер Снагасон, выкупленный с работоргового судна «Хеддод». — Камергер, сам того не желая, отступил назад и поднял посох, читая по бумажке. — Продан в ходе обмена товарами во фьорде Хардангер. — Он проследил пальцем по свитку и сдвинул брови. — Опиши события, о которых ты рассказал нашему человеку.

Я совершенно не представлял, где вообще этот Хардангер, но там явно умели взращивать мужчин. Работорговцы обрезали ему волосы, но все равно осталась густая иссиня-черная копна. Я-то думал, норсийцы светловолосые. Глубокий ожог на шее и плечах показывал, что он плохо реагирует на солнце, и его пересекали многочисленные следы кнута — надо думать, ему досталось. Но на подпольных рингах всегда темно, и он оценит, по крайней мере, эти мои планы, касающиеся его.

— Говори же, — обратилась бабушка к гиганту. Он и ее впечатлил.

Снорри перевел взгляд на Красную Королеву и посмотрел на нее так, что у кого хошь челюсть бы отвисла. У него были бледно-голубые глаза. По крайней мере, хоть это соответствовало его происхождению. Это — и остатки мехов и тюленьих шкур, а также норсийские руны, наколотые черными чернилами на предплечьях. Судя по всему, что-то языческое, изображающее молот и топор.

Бабушка открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но норсиец перебил ее:

— Я покинул Север в Хардангере, но это не мой дом. В Хардангере тихие воды, зеленые склоны, козы и вишневые сады. Тамошние люди — не настоящие северяне.

Он говорил глубоким голосом, с легким акцентом, заостряющим края слов ровно настолько, чтобы можно было понять: этот язык ему не родной. Снорри обращался ко всем присутствовавшим, но смотрел на королеву. Он рассказывал свою историю как искусный оратор. Говорят, зима на Севере — сплошная ночь длиной в три месяца. Такие ночи порождают рассказчиков.

— Моя родина — Уулискинд, на дальнем краю Суровых Льдов. Я рассказываю вам о себе, потому что это место исчезло, время прошло и осталась лишь память. Я хочу, чтобы они предстали перед вами — не для того, чтобы обрести смысл и воскреснуть, но чтобы вы живо представили их, словно сами оказались среди ундорет, детей молота, и услышали историю их последнего сражения.

Уж не знаю, как это у него получалось, но, сплетая слова, Снорри творил своего рода магию. У меня волоски на предплечьях встали дыбом, и будь я проклят, если в тот миг не захотел тоже стать викингом, размахивать топором на длинной ладье, плывущей по фьорду Уулиск и сокрушающей острым носом весенний лед.

Каждый раз, когда норсиец переводил дыхание, эти глупости покидали меня и я радовался, что нахожусь в тепле и безопасности у себя на родине, но когда он говорил, — в груди каждого из слушателей билось сердце викинга, даже у меня.

— К северу от Уулискинда, за Верховьями Ярлсона, лежат настоящие льды. В разгар лета они отступают на пару-тройку километров, но вскоре снова над землей подымается ледяное одеяло, складчатое, растрескавшееся, древнее. Ундорет рискуют ходить туда лишь для торговли с инувенами, народом охотников на тюленей, живущим в снегах. Инувены не похожи на других людей, они носят тюленьи шкуры и едят китовый жир. Они… другие.

Инувены торгуют моржовыми бивнями, ворванью, зубами гигантских акул, шкурами белых медведей. А еще вырезают из бивней гребни, шпильки для волос, изображения истинных духов льда.

Когда моя бабушка прерывала рассказ норсийца, казалось, что ворона подражает песне. Однако надо отдать должное ее воле говорить — я-то и вовсе забыл, что нахожусь в тронном зале, сонный, с разбитыми ногами. Вместо этого, я вместе со Снорри менял железо и соль на резные фигурки тюленей.