Принц шутов

— …Ялан?

Красная Королева закончила свою речь вопросом.

Я ответил молчанием, оторвав взгляд от существа, сидевшего слева от нее.

— Бабушка прищурилась, впиваясь в меня взглядом.

И — ничего. Мартус весьма чувствительно ткнул меня локтем под ребра. Не помогло. Я хотел снова смотреть на ту старую женщину. Она все еще была там? Или ушла, едва я отвел взгляд? Я представлял, как она могла двигаться. Быстро, как паук. Желудок мой скрутило узлом.

— Принимаешь ли ты мое напутствие, дитя? — спросила бабушка, пытаясь изобразить доброту.

Мой взгляд снова метнулся к старухе. Все еще там, совершенно такая же, она наполовину отвернулась от меня, глядя на бабушку. Сначала я не заметил ее глаза, но теперь он привлек меня. У одной кошки в зале был такой — молочно-белый, почти жемчужный. Слепой, как говорила моя нянька. Но мне казалось, что он видит больше, чем другой, зрячий.

— Что с мальчиком? Он дурачок?

Недовольство бабушки прокатилось по двору, заглушая перешептывание.

Я не мог отвернуться. Стоял и потел, мало того, едва не описался. Слишком боялся, чтобы заговорить, даже чтобы солгать. Слишком боялся, чтобы сделать хоть что-то, просто потел и смотрел не отрываясь на ту старуху.

Когда она пошевелилась, я был готов заорать и убежать. Вместо этого я жалобно пискнул:

— В-вы ее видите?

Она медленно зашевелилась. Поначалу так медленно, что нужно было соизмерить ее с фоном, чтобы убедиться, что не показалось. Потом — быстрее, легко и уверенно. Она повернула ко мне свое ужасное лицо, один глаз темный, другой — переливчато-молочный. Внезапно мне стало жарко, будто разом вспыхнули все камины и заревели, опаляя летний солнечный день, и пламя взметнулось с железных решеток, словно желая прорваться к нам.

Она была высокой. Теперь я это увидел: сгорбленная, но высокая. И худая как скелет.

— Вы ее видите?

Я уже кричал, показывал пальцем, и старуха шагнула ко мне, протягивая белую руку.

— Кого?

Это Дарин, ему уже минуло девять, и он был слишком большим для таких глупостей.

У меня не было голоса, чтобы ответить ему. Женщина с бельмом положила свою бумажно-костяную руку поверх моей. Она улыбнулась, уродливо исказив лицо, словно на нем извивались черви. Она улыбнулась, и я упал.

Я провалился куда-то, где было темно и жарко. Говорят, у меня был припадок, конвульсии. Врач сказал отцу на следующий день, что это хроническое состояние, но оно больше не повторялось, хотя прошло уже почти двадцать лет. Я знаю только, что упал, — и падаю, судя по всему, до сих пор.

Бабушка потеряла терпение и нарекла меня, когда я бился на полу.

— Приводите мальчика, когда у него голос прорежется, — сказала она.

Меня увели — на восемь лет. Я вернулся в тронный зал тринадцати лет от роду, чтобы быть представленным бабушке перед праздником сатурналий суровой зимой 89 года. В тот раз, как и во все последующие, я, подобно другим, притворялся, что не вижу женщину с бельмом. Возможно, они и правда ее не видят, потому что Мартус и Дарин слишком глупы, чтобы притворяться, и не умеют убедительно врать, и все же когда они смотрят в ту сторону, то и глазом не моргнут. Наверно, лишь я вижу ее, когда она постукивает пальцами по плечу Красной Королевы. Трудно не смотреть, когда сам знаешь, что не надо бы. Все равно как ложбинка на женской груди, стиснутой корсажем и выставленной напоказ, — считается, что принц этого не замечает. Я стараюсь изо всех сил, и по большей части мне удается, хотя бабушка время от времени странно смотрит на меня.

В любом случае именно в это утро, потея в одежде, в которой провел всю ночь, украшенной доброй половиной сада де Виров, я ни в малейшей степени не возражал, когда меня втиснули между рослыми братьями, не возражал быть мелким, незамеченным. Честно говоря, я отлично мог бы обойтись без внимания Красной Королевы и ее безмолвной сестры.

Мы простояли еще минут десять, по большей части молча, некоторые принцы зевали, другие переминались с ноги на ногу или бросали на меня кислые взгляды. Я честно стараюсь не мутить своими злоключениями тихие воды двора. Гадить там, где ешь, негоже, и потом, трудно прятаться за своим титулом, когда оскорбленная сторона — тоже принц. Так или иначе, с годами я дал своим кузенам не много причин любить меня.

Наконец вошла Красная Королева, без фанфар, но в сопровождении гвардии. Облегчение было кратким — женщина с бельмом шла за ней по пятам, и хотя я отвернулся быстрее быстрого, она заметила, что я на нее смотрю. Королева уселась на троне, стража выстроилась по стенам. Единственный камергер, кажется Мантал Дрюс, неловко разместился между королевскими отпрысками и нашей повелительницей, и в зале снова стало тихо.

Я смотрел на бабушку, с некоторым усилием не давая взгляду скользнуть к белой сморщенной руке, покоящейся за изголовьем трона. За долгие годы я много слышал о тайной советнице бабушки, старой полубезумной женщине, которую держали взаперти и называли Молчаливой Сестрой. Впрочем, казалось, что я один стою тут и знаю, что она каждый раз восседает рядом с Красной Королевой. Глаза других людей словно бы избегали ее. Если бы и я мог так же!

Красная Королева прочистила горло. В тавернах по всему Вермильону говорят, что когда-то она была красива, пусть и чудовищно высокого роста. Сердцеедка, что привлекала ухажеров со всех концов Разрушенной Империи и не только. На мой взгляд, у нее было грубое костлявое лицо с туго натянутой, словно обожженной, кожей, на которой, однако, виднелись морщинки, как на мятом пергаменте. Ей было лет семьдесят, но никто бы не дал больше пятидесяти. Темные волосы не знали седины и все еще отливали на свету глубоким красным цветом. Красивая или нет, но ее глаза могли кого угодно заставить обмочиться от ужаса. Бесстрастные осколки кремня. И никакой короны для королевы-воительницы, о нет. Она сидела укутанная в черно-алое одеяние, и волосы ее удерживал лишь тончайший золотой ободок.

— Дети моих детей. — В словах бабушки разочарование чувствовалось так явственно, словно оно подкатывало к горлу и душило. Она покачала головой, будто мы все были результатами неудачных коневодческих экспериментов. — И кто-то из вас уже сам породил принцев и принцесс, да?

— Да, м…

— Праздные, бесчисленные, порождающие застой в своих рядах. — Бабушка перебила кузена Роланда, прежде чем он смог напыжиться и высказаться. Его улыбка растаяла в дурацкой бороде, которую он отрастил, чтобы люди хотя бы заподозрили наличие у него подбородка. — Темные времена приближаются, и эта страна должна стать твердыней. Время детства ушло. Моя кровь течет в каждом из вас, пусть и разбавленная. И вы станете солдатами грядущей войны.

Мартус фыркнул, тихо, чтобы не заметили. Мартуса назначили в тяжелую кавалерию, его ждало звание рыцаря-генерала, командующего элитными войсками Красной Марки. Красная Королева в припадке безумия пять лет назад уничтожила эти войска. Века традиций, чести и совершенства оказались растоптаны по капризу старухи. Теперь всем нам, как простым солдатам, предстояло бежать в бой пешком, рыть окопы, бесконечно совершая механические действия, с которыми способен справиться любой крестьянин и которые равняют принца с поваренком.

— …сильнейшего врага. Время отложить мысли о пустом завоевании и…

Я поднял глаза из глубин отвращения и увидел, что бабушка все еще вещает о войне. Не то чтобы меня уж очень волновали вопросы чести, весь этот рыцарский бред тянет вниз, и любой разумный человек сбрасывает его, едва понадобится бежать, — но дело же в облике, в форме. Быть в одном из трех кавалерийских корпусов, при шпорах, держать на городских задворках трех скакунов — с незапамятных времен на это имели право по рождению молодые дворяне. Черт, я хотел в армию. Хотел иметь допуск в офицерские конюшни, травить байки за прокуренным столом в Конарфе и разъезжать по Королевской дороге под знаменами Красного копья или Железного копыта, с длинными волосами и щетинистыми усами кавалериста, на добром жеребце. Десятый в очереди к трону без труда попадет в приличное количество спален, а если к тому же на парне красный плащ кавалериста Красной Марки и ногами он сжимает бока боевого коня, редкая благородная дама не раздвинет свои ноги, когда он ей улыбнется.