Дважды рожденная (СИ)

Мать только вздыхала, когда соседки шептались, что я родилась слишком взрослой. Отец изумлялся, почему вместо первого "мама", как положено годовалому ребенку, я пытаюсь говорить длинные фразы на языке дикого горного народа. Он сам родом с севера, и лишь поэтому когда-то слышал такой язык. А я даже больше, чем он, похожа на северянку: светло-серые глаза, белокурые, почти бесцветные волосы. В смуглой толпе южного Нихана мы с ним как две заблудившиеся снежинки.

В три года я хорошо пряла, помогала матери по дому, чинила отцу сети, плела прочные пояса из камышового волокна. Я всегда знала, когда придет шторм или штиль, вернется отец с уловом или без, и хорошую ли сегодня дадут цену на рыбном рынке. В пять я безошибочно предсказывала, кому скоро придется плакать, а кому - улыбаться: приближающееся счастье осветляло и проясняло даже воздух вокруг человека. А близящееся страдание размывало и обесцвечивало краски. Я видела, когда к кому-нибудь подкрадывалась болезнь: его кожа становилась полупрозрачной, с желтизной. И даже иногда могла посоветовать лекарство.

Однажды Брант, приятель отца, служивший в городской страже, перестал к нам заходить на кружку пива, которое мама варила лучше всех в рыбацком квартале. Говорили, его пырнули заговоренным клинком при попытке арестовать грабителей в доме ювелира, рана воспаляется и медленно сводит молодого еще человека в могилу. Мне нравился Брант: у него была смешная редкая бородка, которая, как он думал, делает его солиднее, легко краснеющие щеки и улыбчивые глаза. Брант всегда разговаривал со мной серьезно, словно со взрослой девушкой, и это было приятно. Поэтому я спрятала в карман яблоко и втихаря сбегала на пыльный чердак, который он снимал у пожилого булочника.

- Да ты никак спятила, мелкая! - рассердился Брант, отмахиваясь от яблока. - Так далеко по городу, одна. Твой отец меня убьет.

Стражник кутался во влажное от пота, сбившееся одеяло и выглядел страшновато. Я было попятилась, но Старшая настаивала, что сердится он понарошку. Заставила принести воды, нож и засучить рукава. Брант ни в какую не хотел показывать мне раненый бок, но я и через задубевшие от крови повязки видела причину. У вора было никакое не заговоренное лезвие, а старое, ржавое и сточенное: кусок железа остался в ране и не давал ей зажить. Брант сопротивлялся, но очень ослаб за последние дни: мне без труда удалось вычистить, промыть и перевязать порез.

Через некоторое время Брант совсем выздоровел. С тех пор он стал приходить в гости еще чаще. А как-то, изрядно хлебнув пива, сказал, будто бы в шутку:

- Твоя дочь, Симор, настоящее чудо. Вот подрастешь, Айла, я приду и попрошу твоей руки.

Я зарделась так, что уши запылали, а щеки закололо как иголочками. И убежала, провожаемая смехом отца с матерью, в котором, однако, звучала и гордость.

А Старшая тогда почему-то разозлилась. Она не верила в обещания мужчин.

Брант больше не заговаривал о сватовстве, но взял себе за правило каждый раз приносить игрушки: очень красивые, старательно вырезанные из дерева и раскрашенные куклы, зверюшки, кораблики с настоящими парусами. Я вежливо благодарила и расставляла дары пылиться на полке в своем закутке за шторой.

Меня мало привлекали детские игры, и с ровесниками я почти не дружила. Не только потому, что было скучно изображать взрослых и болтать о пустяках. Старшую пугал город: шумные толпы незнакомцев, запряженные лошадьми повозки на узких улочках, простор морского побережья, оглушительные свары чаек и резкие запахи лодочной пристани. Но вскоре она привыкла: дочери рыбака не провести всю жизнь под крышей. Когда я в десять лет стала выходить в море с отцом на пляшущем по волнам баркасе, она сперва пугалась до обморока. Пугался и отец, бросался поднимать меня, брызгать водой и хлопать по щекам:

- Айла! Что с тобой, детка?

Старшая смущалась, глядя в его обеспокоенные, синие, как море глаза. Думаю, она любила его едва не больше меня, ведь у нее давно не было своего отца. И ей давно не приходилось вот так, как мне сейчас, опираться на чье-то крепкое, теплое плечо, чувствовать заботу и защиту.

А потом нам со Старшей даже стал нравиться упругий ветер, бьющий в лицо, плеск о киль белых бурунчиков, гудение натянутого паруса и солнечные блики. Тогда нам становилось весело и чуточку страшно, совсем как в те дни, когда она навещала знакомый выводок огненевидимок.

В то утро, когда на востоке начала собираться призрачно-лиловая туча, я впервые ошиблась, предсказав бурю. Ни назавтра, ни в ближайшие дни на небе не появилось ни облачка. А туча продолжала темнеть, наливаться багровым, как густеющая кровь. Казалось, она излучает собственный странный свет, и от этого у всех нас тени сдвоились: прилипла еще одна, серая и рваная, будто старая паутина. Я чувствовала исходящий от тучи ужас, но не понимала, что происходит. Пока не стало слишком поздно.

Мы с отцом рыбачили в море, когда грозовой восточный горизонт пролился тремя тощими, словно голодные псы, шхунами. Корабли с потрепанным такелажем, без флагов шли круто к ветру, срезая макушки волн.

Увидев их, отец вскочил на банку, с тревогой прищурился.

- Уходим, Айла, - бросил он мне, прыгая на весла. - Живо!

- А сети? - вздрогнула я. Хотя от серого ореола вокруг кораблей стало жутко и мне.

- Не до них.

Дрожащими руками я достала запасные весла и вставила в уключины. Старшая услышала мою панику и поддержала. Мы налегли - баркас стрелой полетел по воде.

Но нас уже заметили. Как мы ни старались, шхуна приближалась быстрее. Когда с борта нацелились два десятка аркебуз и прозвучал приказ, пришлось остановиться.

Я ожидала, что, поднявшись на палубу, увижу кровожадных убийц, источающих злобу и жадность. Но команда пиратского корабля состояла из потрепанных жизнью людей, которым было мало что терять кроме собственной жизни. Одни спокойно лазили по реям, управляя парусами, некоторые перебрасывались шутками и хохотали, другие точили и чистили оружие. Их было много, сотня, может, больше. К предстоящему набегу пираты относились деловито, как к трудной и привычной работе. Над многими витала аура смерти или тяжелых увечий, но будущее их не заботило. И в этом-то заключался весь ужас. Молить о милости можно, когда убийца сознает, что творит страшное. И бессмысленно, если для него человеческая жизнь не важнее блошиной.

Капитан шхуны носил атласный камзол, начищенные сапоги и гладко брил смуглый подбородок. Когда-то он принадлежал к знатной семье и, видимо, по-прежнему считал себя вельможей.

- Какие чудесные волосы у твоей дочери, мэтр. Чистое серебро, - с усмешкой протянул он, наматывая мою косу на лишенную трех пальцев левую руку. - Я оставлю локон на память, ты не против, дитя?

Срезав прядь у виска, обнаженный клинок переместился к моему горлу.

- Что вам нужно от нас? - Отец рванулся из держащих его рук.

- Фарватер. Мы можем найти его и сами, но с твоей помощью будет быстрее.

- Но я рыбак, а не штурман!

Капитан нахмурился. Он не любил прямых взглядов и еще больше - отказов. Нож скользнул по моей щеке, заструилась кровь.

Я чувствовала, как Старшая возмущенно сжала кулак. Я могу вывернуть руку этому человеку из сустава, ведь он не ожидает такого от девчонки. Но со всей командой мне не справиться.

- Ты не раз видел, каким путем идут в гавань торговые корабли, верно?

Отцу пришлось подчиниться.

В городе подняли тревогу, когда шхуны прошли половину пролива. В крепости на скале торопливо затрубил горн, забегали люди. Форт огрызнулся поспешными залпами, но ядра лишь вспенили воду, только два или три выбили щепу из фальшбортов. Невероятная наглость пиратов застала защитников врасплох.

Едва корабли миновали пролив, мы с отцом перестали быть нужны. Завороженная летящими ядрами, я едва не пропустила миг, когда капитан кивнул своим головорезам. Но отец знал, что так будет. Одним сильным толчком он столкнул меня за борт. Падая, я увидела, как он бросился к ближайшему пирату, перехватил меч, попытался отнять...