Шлюпка «Маргарита»

Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари — на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются!

Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать.

И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах.

— Подай-ка мне пинцет, — приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина.

А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки!

Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно:

— А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами.

Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами.

Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит.

— Господа! — произносит наконец капитан. — Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами?

Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух.

Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан.

— Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, — говорит Анадион Банакер, — для проведения дознания.

Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз.

— Капитан велел идти! — кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. — Капитан хочет видеть!

И убегает.

Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба.

«На море не хоронят в гробах», — приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче.

Капитан говорит Константину Абэ:

— Ты сварил книги в котле, каналья.

— Только три! — выкрикивает Константин Абэ. — И пусть кто-нибудь скажет, что это не было вкусно!

— Может быть, это и было вкусно, — не спорит капитан, — но книги варить запрещено, и ты поплатишься за это.

Анадион Банакер смотрит на нас, как вдова, созерцающая убийц своего мужа, и ничего не говорит.

А боцман подходит к Константину Абэ и кивает еще двум матросам, и втроем они подтаскивают рыдающего, брыкающегося Абэ к фок-мачте и привязывают, подняв его руки над головой. Абэ обвисает кулем, а боцман размахивается и изо всех сил бьет его по спине огромной плетью. Абэ испускает вопль, и вдруг из моря ему отзывается томимый страстью тюлень или какая-то другая морская тварь. Я стою ближе всех к Абэ, и в ноздри мне бьет запах зверинца; я так и не понял — это от Абэ так пахло или от того существа, что орало ему в ответ, воображая, будто слышит призывы своей самки.

После третьего удара Абэ запрокидывает голову назад, глаза у него белые, а рот скособочен. Тут меня как будто подбрасывает, я кидаюсь к Константину Абэ и обхватываю его руками. Он мокрый и горячий, и от него разит потревоженным зверем.

Боцман отступает в сторону и спрашивает у капитана:

— До смерти забить или как? И обоих или как?

Капитан кривится:

— На сегодня довольно с них.

Боцман отбрасывает меня в сторону и отвязывает Абэ. Мир рассыпался на кусочки, я свешиваюсь за борт и вижу круглые нечеловеческие глаза морской твари. Шумно фыркнув, она мгновенно уходит на глубину.

Анадион Банакер промокнул платком свои глаза и лоб, внимательно осмотрел белый, обшитый кружевом лоскут и жестом отвращения выбросил его за борт.

— Вы оба заставили меня страдать, — проговорил библиотекарь, глядя попеременно то на меня, то на Константина Абэ. — Страдать непомерно и незаслуженно. Как вы только решились на подобное преступление? Вы же прекрасно знали, что оно карается смертью!

Абэ отозвался тихим стоном. Он лежал на палубе спиной вверх, а я стоял рядом с ним, перепачканный его кровью, и не знал, что делать. Больше всего мне хотелось бы, чтобы его вовсе не было. Чтобы он, неосуществимым чудом, вдруг очутился где-нибудь подальше и я не был бы сейчас вынужден о нем думать.

Анадион Банакер сказал:

— Завтра вы, возможно, будете повешены.

— Почему не сегодня? — глупо спросил я.

— Сегодня капитан лишь избыл свою досаду, — объяснил Анадион Банакер. — Он действовал справедливо, но не вполне рационально. Зато завтра я предоставлю ему стопроцентно рациональный рапорт о размерах нанесенного ущерба и буду ходатайствовать о смертной казни для вас обоих. Не сомневаюсь, он без малейших затруднений удовлетворит мою просьбу.

— А раньше только помощников вешали, — пробурчал Абэ.

— Сегодня у меня окончательно открылись глаза, — отозвался Анадион Банакер. — Теперь мне совершенно ясно, кто является истинным виновником регулярно повторяющегося злодеяния. Видишь ли, Константин, — тут библиотекарь потрогал Абэ носком туфли, — когда помощники меняются, а преступление, за которое их вешают, остается неизменным, поневоле начинаешь понимать, что их направляет чей-то злокозненный ум.

— Ну и при чем тут я? — осведомился Абэ.

— Твою непричастность можно установить только одним способом, — ответил Анадион Банакер, — а именно: повесив тебя. Если после этого кражи книг прекратятся, значит, ты и был основным виновником.

— А если нет?

— В таком случае, ты будешь оправдан.

И тут Константин Абэ заплакал.

Библиотекарь сказал ему:

— Я рад, что ты согласен со мной.

Проклятье, подумал я, он ведь сейчас уйдет, а я останусь наедине с плачущим Константином Абэ, и мне придется что-то делать с его расквашенной спиной и вообще возиться с ним до завтрашнего дня, когда нас обоих наконец повесят. Этого мне хотелось меньше всего на свете. Поэтому я бросился к уходящему Банакеру с криком:

— Подождите!

Анадион Банакер приостановился и поднял брови:

— Что еще?

— Я могу исправить дело, — сказал я, задыхаясь от волнения. — Клянусь, я все исправлю.

— Прошу прощения? — Библиотекарь демонстративно не желал вникать в мои сбивчивые объяснения. — Каким это образом, позвольте узнать, вы все исправите?

— Я… э… я заново напишу все утерянные страницы! — выкрикнул я.

Анадион Банакер приблизился ко мне вплотную и произнес страшным шепотом:

— Вы отдаете себе отчет в том, что поедать книги — это каннибализм?