Лютня и всё такое

С интересными и небанальными мыслями такая фигня, что пока они вертятся в голове, они даже и не просто интересны и небанальны, но практически гениальны. Однако, как только начинаешь излагать их на бумаге… Бумага, думал Лютик, раздраженно морща лоб, самое что ни на есть беспощадное зеркало. А казалось бы, в принципе не обладает отражательной способностью.

Тем не менее, он, помогая себе то гневным, то возвышенным выражением лица, старательно царапал бумагу, радуясь тому, что подаренное когда-то Геральтом перо куролиска не нуждается в постоянной правке. Впрочем, не будь этих бестий, подумал он мимолетно, наверняка бы уже начали штамповать стальные перья. Гораздо ведь удобней. Надо будет подать идею этому куколкиному деловому человеку. И пускай возьмет в долю. Патент, контрольный пакет акций и отчисления порядка… ну скажем… Тьфу ты!

«А коли менестрель, возжелавший стать Мэтром, спросит меня — а как быть, коли число рифм ограничено самими свойствами, языку, сиречь речи нашей присущими, и рифма, каковую ты подобрал для своей строки, наверняка использовалась уже иными бардами числом во множестве, отвечу я, что тут все зависит именно что от мастерства, иными словами, умение найти рифму, неиспользованную доселе, и есть признак Мэтра. Добавлю еще, что такая рифма, будучи подобранной на слух, избавляет барда еще от одной беды — банальности, поелику ежели рифма редкая, то, чтобы увенчать ею строку, требуется неожиданный поворот стихотворения, таковой, который данной рифме бы приличествовал и соответствовал. Добавлю однако, что ежели…»

И кто это выдумал, чтобы солидные труды писались вот таким вот унылым слогом, вздохнул Лютик и отер кончик пера бархоткой, — сплошные «ежели» да «коли», словно ежевики или колючих ежей понапихали в трактат. А напишешь сие языком простым, человеческим, даже и читать не станут, сморщат свои ученые носы и вынесут вердикт, мол, простолюдин писал, каковой со слогом высоким совладать не в силах, а уж с мыслию высокой — тем паче… А что «каковой» это самое уж очень смахивает на «выкакай», упомянутые высокие умы и не заметят.

«…если бард и вправду обладает даром, он просто сделает так, что никто, включая его самого, и не обратит внимания, банальна или нет та или иная рифма», — заключил он решительно, — «поскольку и он сам, и слушатели его будут уловлены в плен не рифмами, не формой, а тем, что за рифмами и формой, то есть, самой сутью текста. Однако вся штука в том, что именно этому дару увлекать сердца, увы, нельзя научить. Он либо есть, либо его нет, дорогие мои тщеславные маленькие друзья».

Лютик, хмыкнув, перечитал написанное, какой-то миг размышлял, не порвать ли еще сыроватый от чернил листок, но махнул рукой и отложил его в стопку к остальным.

Я — натура загадочная и противоречивая, сказал он сам себе, а толкователи и интерпретаторы пускай себе мучаются.

Он опять занес над бумагой заостренное перо — так воин настораживает свое копье в предчувствии стычки, но острие копья, то есть, тьфу, пера так и соприкоснулось с бумагой. Из общей залы донеслись звуки лютни.

Лютик полагал, что может с закрытыми глазами, просто по манере касаться струн, угадать любого из ныне живущих бардов, а тут еще и голос, высокий и чистый, как бы предоставляющий возможность любоваться собой, однако, незнакомый голос. Славно было сыграно, и неплохо спето, и, если прислушаться, можно было различить слова, старинная баллада о Ларе Доррен и известном чародее, ну, хм… обработка нетрадиционная, новаторская, можно сказать обработка. Кто же это у нас такой талантливый?

Эсси могла бы спеть что-то в этом роде, но Эсси наверняка, став приличной городской дамой, будет услаждать слух исключительно своего супруга, ну разве еще избранных гостей. Ежели в каком месте убудет, говаривал Микула Вызимский, философ-самоучка, то в другом месте прибудет. Оно самое.

Лютик с явным сожалением (и скрытым облегчением) отложил перо, прижал бумагу ножичком с перламутровой ручкой, спрятал нераспечатанное письмо во внутренний карман жилетки и спустился вниз. Тем более, подумал он, гренок и сыра при такой интенсивной умственной работе явно недостаточно.

Женщина с лютней сидела близко к очагу — Лютик подумал, что она и поет только для того, чтобы иметь возможность погреться и просушить одежду: от старого овечьего кожушка валил пар, и не только пар. Запах тоже валил, и не самый приятный.

Низко склоненная над лютней голова замотана платком, виднеется только бледная впалая щека и черная прядка волос. Тонкие пальцы в цыпках перебирают струны.

«Холод, ветер, все эти бесчисленные ночевки в чужих домах… умывальные кувшины, тазы со скользким дном, все эти… эти сырые простыни, если они есть вообще… комковатые матрасы… клопы». Лютик до сегодняшнего дня не очень задумывался, что это такое — быть женщиной-менестрелем. Тем более, он подозревал, что даже если и задумается, все равно не поймет.

«Синий петух» был вполне приличной гостиницей, Лютик, собственно, потому его и выбрал: тут останавливались солидные торговцы и цеховые мастера, и в общую залу они выходили, чтобы обсудить цены не на пиво, а на сукно и нежнейшие южные кружева. Да и кухня тут была отменная. А потому почтенные постояльцы и постоянные посетители восприняли появление лютнистки скорее как помеху еде и неторопливым беседам. Будь это заведение победнее, девушку приняли бы лучше, из чего Лютик сделал заключение, что в качестве бродячего менестреля она зарабатывает на хлеб совсем с недавних пор и, как говорится, рыбку не ловит. И верно, кто-то из беседующих солидных господ, сидевший повернувшись к Лютику обтянутой сукном широкой спиной, подозвал жестом официанта и, что-то тихо сказал ему на ухо.

Гнать будут, подумал Лютик.

Усевшись за отведенный лично ему столик в глубине залы (наблюдать за посетителями тут было удобней, чем посетителям наблюдать за ним, а Лютик уважал приватность, в особенности в отношении своей персоны), он дождался появления деловитого владельца, и, прежде, чем тот направится к девушке, тоже подозвал его жестом. Тот, с минуту поколебавшись, решил, что неизменная щедрость Лютика заслуживает расторопности.

— Эта… э… девушка, — лениво сказал Лютик, — я бы хотел пообедать без музыки…

— Сейчас попрошу ее отсюда, мэтр — виновато сказал хозяин, — господа за тем столиком тоже недовольны…

— Я бы предпочел заткнуть ей рот едой, — честно признался Лютик, — баллада, которую она исполняет… меня заинтересовала.

— Но господа… она же грязная, мэтр. Вы только посмотрите!

— Тогда занесите еду в мои апартаменты. Все, что я заказывал… в двойном размере. И скажите Матильде, пускай согреет воду.

Поскольку слова свои Лютик подкрепил более надежным аргументом, хозяин спорить не стал. У мэтра, в конце концов, могут быть свои причуды…

Девушка, однако, была слишком усталой, чтобы понять, чего от нее хотят, или напротив, слишком хорошо поняла, чего от нее могут хотеть. Одной грязной рукой она прижала лютню, другой — вцепилась в массивный табурет, с которого так и не пожелала встать. Хозяин, пытавшийся уговорить девушку подняться наверх как можно более незаметно, именно благодаря этому своему намерению оказался, как это всегда бывает, в центре внимания, и оттого покраснел, надулся, и стал действовать с большим напором, чем следовало. Тем более, девица, как выяснилось, оказалась с огоньком — гневно раздутые тонкие ноздри и яростно сверкающие из-под платка глаза обещали незапланированное развлечение всем собравшимся. Понятно было, что побродяжку выставят, и тем забавней было наблюдать, как именно это произойдет.

Лютик со вздохом встал, отодвинул тяжелый стул и в свою очередь двинулся к очагу.

Певица встала, отшвырнув табурет ногой. Лютню она бесцеремонно затолкала в заплечный мешок, а руку оставила держать заведенной за плечо, словно бы готовясь к броску. Что у нее там? Нож? Наверное, нож…

— Эй, — почтенный хозяин «Синего петуха» отступил, — полегче, ты…

Девушка оскалилась. Зубы у нее были мелкие и ровные. Слишком мелкие и слишком ровные. И очень белые.