Лютня и всё такое

— Брось, Лютик, ты тоже их не видишь — с такого-то расстояния.

— Эльфийская дальнозоркость, Куколка. Сама знаешь, эльфы способны с пятисот шагов попадать белке в глаз. Унаследовал от далеких предков. Наряду с абсолютным музыкальным слухом и чистым голосом, чистым, несмотря на все те испытания, которым я его подвергал…

— Лютик, ты трепло.

Эсси встала и ловко оправила ярко-синюю, точно перья лазоревки, юбку. К подолу прилипла веточка водоросли, похожая на кружево.

— Ну, трепло, — легко согласился Лютик. Он тоже встал, перо на роскошном бархатном берете отсырело и развилось, надо будет вообще заняться гардеробом, подумал он мимоходом, вдова предыдущего бургомистра неравнодушна к музыке и вообще поощряет искусства, а для таких вот дам-покровительниц у него, у Лютика, есть парочка рифмованных заготовок, только имя подставить…

— Надо идти, — Эсси не смотрела на Лютика, смотрела в сырой песок. Там, где волна подползала к кромке прилива и уходила прочь, оставляя серые, дрожащие на ветру клочки пены, песок был бурым и плотным, чайки и вороны рылись в грудах остро пахнущих водорослей в надежде отыскать что-нибудь вкусненькое — ему будет приятно если я…

— Эсси, — Лютик тоже не смотрел на нее, и тоже разглядывал пену. Со времен князя Агловаля и сырых, уходящих в глубину ступеней, Лютик не очень-то любил море. Он море и раньше не очень-то любил, если честно, хотя в портовых кабаках — и в приличных домах с воодушевлением пел хвалу свободной стихии. Куда это годится, когда так много воды? — Эсси, а ты уверена, что…

— Я все гадала, когда же ты скажешь это! — Эсси вновь с досадой сдула с лица прядку, открыв ярко-синий глаз, не хуже того, что был уже на виду. — Да, уверена! Да! Я слишком долго жила для себя! Я слишком долго была эгоисткой, а сейчас могу сделать счастливым хорошего человека… Я не думаю о себе! Я думаю о нем! И это совершенно, совершенно новое ощущение! И это прекрасное ощущение, Лютик!

Лютик, который до сих пор шел, разглядывая носки щегольских башмаков с пряжками, поднял голову и внимательно посмотрел на нее.

— Ну да, — тихо сказала Эсси, хотя Лютик не промолвил не слова, — ну да, ты прав. Мы с тобой слишком хорошо друг друга знаем, нет нужды притворяться, верно? Я не хочу до конца жизни скитаться по дорогам. Не хочу петь на чужих свадьбах, зная, что своей у меня никогда не будет. И потом, Лютик, еще год-другой, и они перестанут меня приглашать. Кому нужна старая поэтесса, терзающая лютню сморщенными руками? А голос, Лютик, голос? Разве он не покинет меня никогда — невзирая на холод, на ветер и все эти бесчисленные ночевки в чужих домах…

— Ну, до этого еще…

— Погоди, Лютик! Сам знаешь, я права. Ну, не год-другой, лет пять-десять, но ведь все равно… Я хочу жить в тепле и умереть в тепле. Я хочу семью, Лютик. Мне страшно, Лютик. Холодно, пусто и страшно. Я вижу как другие… как женщины греются у родных очагов, неужели я обречена скитаться по чужим домам только потому что… обладаю этим проклятым даром ловко щипать струны и сердца?

А что остается мне? Захватанные чужими руками умывальные кувшины, тазы со скользким дном, все эти… эти сырые простыни, если они есть вообще… комковатые матрасы… клопы. А панталоны? Панталоны, которые еще не успели просохнуть, а ты все равно надеваешь их, потому что петь в чужом доме надо в чистом, как перед смертью или перед врачом… а когда низ живота ноет, потому что пришли твои дни, а ты трясешься в дилижансе и даже не можешь крикнуть вознице, чтобы он остановился, что у тебя живот крутит, что тебе надо, а в такие дни живот почти всегда крутит, Лютик, а ты терпишь, потому что в экипаже сидят чужие мужчины, и возница чужой мужчина, и тебе стыдно. Хватит с меня. А он меня любит. Любит и жалеет.

— И понимает?

— Поймет. Мы привыкнем друг к другу. Притремся.

— А ты его любишь?

Эсси прикусила губу так, что та стала белой, и расширенными глазами уставилась в пространство. Потом тихо сказала:

— Не говори мне больше о любви, Лютик.

Она была бы плохая поэтесса, если бы не обладала романтичной натурой, думал Лютик, вдавливая в песок каблуками крохотные, розовые продолговатые и заостренные, точно женские пальчики, ракушки, но ведь нельзя же так, в самом деле. Он тихонько вздохнул и до самого порта они шли в молчании.

Порт еще не оправился — не столько от долгих зимних штормов, сколько от военной блокады: склады чернели вдалеке, мрачные и облупленные («сундуки мертвецов» — подумал Лютик), причалы густо обросли зеленью и горстями морских блюдечек, зеленые бороды водорослей, непотревоженные тяжелыми боками швартующихся судов, полоскались в воде у свай.

Скоро сюда хлынут нильфгаардские товары, думал Лютик, и нильгаардские флаги заполощутся в сером воздухе. То, что надолго остановило бурную и пряную жизнь порта, скоро вдохнет сюда живую энергию. Войны, продолжал размышлять Лютик, какие бы побуждения не приписывали историки тем, кто их затевает, на деле вызревают и разряжаются независимо от людской воли, они нечто вроде грозы или землетрясения, или лесного пожара, страшного, разрушительного… но после пожара природа цветет с особенно яростным буйством.

На причале стояла группка людей, темная на фоне серого клубящегося неба. Ветер, дующий с залива заставлял их придерживать шляпы, отчего казалось, что стоявшие поднимают руки в торжественном приветствии.

— Который из них твой?

Эсси, прищурившись, указала подбородком на невысокого человека, который, придерживая, как и остальные, ожившую шляпу, отдавал распоряжения другому — пошире и покрепче. Оба были в плащах-крылатках, по новой нильфгаардской моде — в побежденной стране завоеватели всегда в моде, потому что они сильнее, а значит, лучше. А суровые нильфгаардцы, презиравшие нас за изнеженность, наверняка уже копируют наши кружева и завитушки… так и происходит культурный обмен, цинично размышлял Лютик, глядя, как вытягивают шеи в ожидании корабля начальник порта, глава самого солидного в городе страхового дома и несколько солидных торговцев: всех он знал лично, поскольку мэтру не пристало разбирать, где петь свои баллады — в дешевой таверне или в королевской зале. Или на вечеринке цеха суконщиков, например… Но это же надо ухитриться — подцепить жениха, играя на свадьбе жениховой дочери!

— Ну давай, — сказал Лютик, — давай! Беги к своему милому!

Эсси на миг заколебалась, потом взяла его под руку, другой рукой грациозно подбирая юбку. При этом она незаметно но энергично несколько раз встряхнула ее, чтобы с подола осыпался налипший песок.

— За кого ты меня принимаешь, Лютик? Я никогда не стыдилась своих друзей.

Частица «не» в данном случае ничего не меняет, подумал Лютик, это просто такая частица. Человек не говорит о том, о чем не думает. Когда женщина говорит «я не плачу» — она смаргивает слезы. Когда женщина говорит «я ей не завидую» — она завидует. Когда мужчина говорит «я не хочу славы и власти» — значит, он изо всех сил рвется к власти и славе. Когда человек говорит «я не боюсь», он боится.

Я не раз использовал это в своих балладах.

Когда человек говорит: «я не люблю»… он… ну, на самом деле не любит.

— Мэтр Лютик! — немолодой человек в добротном темном суконном плаще вежливо поклонился. Пытающуюся улететь шляпу он, впрочем, придерживал на голове одной рукой — здешние цеховые мастера снимали шляпу только перед королями — когда тут еще были короли. — Я польщен знакомством. Эсси так много о вас рассказывала.

— Аналогично, сударь, — соврал Лютик.

— Надеюсь, вы украсите своим искусством нашу свадьбу.

Лютику понравилось, как он это сказал — никакого пренебрежения, никакого «спеть гостям». Один цеховой мастер всегда уважает другого, даже если мастерство у них разное.

— С радостью, сударь. Я даже не возьму… возьму с вас гораздо меньше обычного.

Мастер Хольм чуть заметно улыбнулся краешком узких губ.

— Этот вопрос мы обсудим после. Где вы остановились, мэтр?

— В «Синем Петухе».

Эсси оставила, наконец, локоть Лютика и переместилась к жениху, однако под руку того не взяла, просто стала рядом. Ветер, рвавшийся с моря, развевал юбку.