На суше и на море. 1962. Выпуск 3

— До тех пор, пока вы не побываете в Норильске, у вас не будет верного представления о Севере, — говорит доктор Иван Алексеевич. Он мне рассказывает об одном из крупных норильских рудников.

Ну почему он мне так не нравится, этот доктор?

— Нашу Катю учить стоит, — как бы раздумывая, замечает Катин дед Лампай Бакулович. — Она, что на нее затратят, всегда вернет. Она даже учительницей стать сможет. Не то, что некоторые…

О ком он думает? Кто эти «некоторые»?

В местной школе учатся дети и ненцев, и саха, и нганасан. Обучение ведется на русском языке. Но как обучить малыша алфавиту, как учить его складывать и вычитать числа, когда он привезен из далекого стойбища и не понимает по-русски?

Таймырские учителя нашли выход. Здесь обучение начинают не с семи, а с шести лет. Малыша, не знающего русского языка, привозят в интернат, его зачисляют в нулевую группу. Год его учат только одному — говорить по-русски. А через год он идет в первый класс и учится наравне со всеми. Оттого и успеваемость в первых классах хорошая, ровная.

Много времени спустя мне привелось побывать в Горной Шории. Одна учительница жаловалась на то, как трудно учить ребятишек с гор.

— Они же не знают русского языка, разве угнаться им за русскими ребятами! И весь класс тянут назад.

Я рассказала ей о таймырских учителях.

— Что вы! — испугалась учительница. — С семилетними не знаю как маемся, а если еще шестилеток брать, совсем в нянек превратимся!

«А! — подумала я. — Ты из той же породы, что проводница на «Чкалове»!»

…Майко стоит и нетерпеливо постукивает себя бичом по сапогам. Он в нарядной, отделанной орнаментом из разных мехов парке и заячьей шапке.

— Ну, поехали, что ли!

В санки впряжены пять оленей. Я сажусь и сразу же понимаю, что возничий мой из лихачей: гонит оленей без разбору — кочки так кочки, ямы так ямы, в ручьи с размаху и так же из них наверх, на гору, и снова вниз. Держусь обеими руками и только стараюсь сориентироваться: если свалюсь, куда же идти? К счастью, не свалилась…

Вот и стадо. Это личные олени колхозников. Нежные важенки, трогательные телята, величественные быки. Олени совсем ручные, я хожу среди стада, глажу телят, кормлю их взятым с собой присоленым хлебом. Большой белый бык снисходительно следит за мной. Рога у оленей бархатные, мягкие…

Живет Майко с женой Гули в палатке, а неподалеку на холме стоит их пустой балок. Сейчас ведь лето! У Майко гостит Жарок, молодой охотник. Увидев меня, он поворачивается и уходит в тундру. Это удивляет меня, мы с Жарком знакомы, он лежал в больнице, и мы с ним не раз разговаривали. Такой милый парень, очень приветливый!

Майко прекрасно говорит по-русски. Оказывается, где он только не учился! И школу колхозных кадров окончил (на председателя учился), и курсы оленеводов, и комсомольских работников! Два года работал вторым секретарем райкома комсомола.

— А теперь работаете пастухом? — осторожно спрашиваю я.

— А меня отовсюду выгоняли! — смеется Майко. — За пьянку!

Ну, веселого-то тут мало…

Возвращается Жарок. Он принес мне из тундры несколько ярких, как огоньки, цветков. Эти цветы так и называются — «жарки»… Его тезки.

— Не слышали, — опрашивает меня Майко, — в Дудинке собирались сельскохозяйственный техникум открывать, откроют в этом году? Хочу поступить.

— На заочное отделение?

— Зачем? На очное. Стипендию дадут, питание, обмундирование, буду на полном государственном обеспечении!

Я взглядываю на Жарка. Он покраснел и смотрит в сторону.

Обратно я решаю идти пешком. Только не тундрой, а берегом. До Енисея меня провожают все трое: Майко, Гули, Жарок, потом Майко и Гули возвращаются. Мы с Жарком разговариваем о ненецком языке.

— В ненецком языке много русских слов, — говорит Жарок.

— Новые слова — «журнал», «книга», «агитпункт»?

— Да. И «сахар», «масло», «товар», «консервы». Раньше ненцы таких слов не знали. А «водка», «соль», «табак» — знали. Купцы завозили. И эти слова есть в ненецком языке.

— Вы дружите с Майко, Жарок?

— Нет. Он же стиляга.

От неожиданности я останавливаюсь. Майко не носит ультраузких брюк, он, вероятно, не знает о существовании рок-н-ролла, одет он в одежды из оленьих шкур, и все-таки он несомненно стиляга.

— Почему его всюду посылают учиться?

Жарок медлит с ответом.

— Неправильно это. Теперь поняли. Знаете, хороший работник в колхозе нужен, его на несколько лет отпускать жалко… Да и не каждый может поехать — стариков кормить надо. А Майко все равно…

— Вы охотник, Жарок. На кого вы любите охотиться?

— Я добываю любого зверя. Но бить люблю волка.

Мы идем вдоль Енисея. Берег здесь напоминает крымский: он обрывист, порос колючей травой, то там, то здесь — на уступах — видны кусты ромашки или колокольчика. А у воды — песок, галька или, такой же как в Крыму, обкатанный серый булыжник. Попадаются вымытые рекой добела оленьи рога.

Вдоль кромки прибоя лентой лежит вынесенный волнами сухой лес. Енисей сплавляет лес, снабжает жителей этих безлесных мест нужными им, как воздух, стройматериалами и топливом. Он щедрее, чем тундра…

Я поворачиваюсь к тундре лицом. И вдруг замечаю, как неповторимо прекрасна эта плавная линия холмов, как увязана с серебристым небом эта оливковая, серебристо-зеленая земля. Я представляю эти холмы, покрытые мягкой пеленой снега. В руках у меня жарки — яркие цветы тундры…

— Вам радиограмма! — встречает меня Николай Николаевич.

— A-а! Это с «Чкалова»! Следующим рейсом они заберут меня отсюда.

«Рейс отменен ввиду шторма. Добирайтесь Дудинку».

Вот это да!

Мы с Леночкой в гостях у доктора. Жена доктора Дзидра Карловна угощает нас полярным деликатесом: пирогами с зеленым луком. Лук и редис она выращивает на завалинке дома, за это ее прозвали «Мичуриным». Здесь это новость.

Дзидре Карловне лет сорок с небольшим, она худощавая блондинка с бледно-голубыми глазами, очень молчаливая.

Черная сибирская лайка ласкается ко мне..

— Как ее зовут? — спрашиваю я, давая собаке сахар.

— Лайма.

— Счастье? — улыбаюсь я.

— Вы говорите по-латышски? — вскидывается Дзидра Карловна.

Я не говорю по-латышски, но жена доктора утешена уже тем, что я бывала на Рижском взморье. Она уехала оттуда давно…

— Она была ссыльная, а я нет, — неожиданно говорит доктор. — И все равно пошел в органы и сказал: «Беру!»

Воцаряется неловкое молчание. Наверно, так и было, но зачем он говорит об этом? И уж наверняка не в первый раз…

— А вы не работаете? — спрашиваю я жену доктора.

Лена под столом толкает меня. Но уже поздно.

— Я прежде работала, — тихо говорит Дзидра Карловна. — Я — операционная сестра. Но с тех пор, как вышла замуж… Теперь я ухаживаю за мужем.

Иван Алексеевич кивает: он разрешает за собой ухаживать.

— Но вы ведь давно освобождены. Почему же вы не возвращаетесь на родину?

Опять толчок под столом. И опять поздно.

— Иван Алексеевич говорит, до пенсии надо здесь жить. Тогда пенсия будет высокая…

— Да, — посмеиваясь, подтверждает доктор. — Мы — полярники. Нам пенсия полагается раньше и больше. Вот выйдет стаж — тогда мы и заживем! Уедем, конечно! Только я думаю, лучше на юг ехать. Купим где-нибудь под Сочи дачу, разведем сад…

Дзидра Карловна молчит. Мне вспоминается: «кто живет, а кто отживает!»

…Осетров, пойманных в Енисее, солят (посыпают солью или заливают тузлуком, водным раствором соли), затем через два-четыре-шесть дней (мало-, средне- и сильносоленая рыба) вялят: разрезают на куски и вывешивают на солнце и ветер. (Под крышами у чердачных окоп набиты крючья, там рыба и подвешивается.) Провисев так дней пять — рыба готова. А можно после этого еще и коптить ее. Но она и так вкусная! Только жирна! Никогда не представляла, какой осетр жирный!