Укус ангела

Присягу, помимо уже бунтующих частей, отказались принимать войска Варшавского и Будапештского военных округов, а с ними — бригада морской пехоты Воинов Ярости, дислоцированная в Перновском уезде Лифляндии. Кроме того, в Варшаву сбежали с полдюжины офицеров Генерального Штаба. Что ещё? Ах да, волновались все три финляндские губернии, однако не слишком и только в лице гражданского населения. Ко всему случились брожения по некоторым частям в Акмолинске и Самарканде, но семиреченские казаки арестовали и выпороли затейщиков — тем и закончилось. Восток не пошёл за своим консулом, хотя некоторые губернаторы открыто ему сочувствовали, а студенты, охочие до любой безурядицы, слонялись по улицам с бутылками пива и кричали сумасбродные лозунги — что-то вроде: «Да здравствует долой!» — можно поменять местами слова, но «долой» всё равно будет при козырях.

И тем не менее критическая масса набралась — 11 марта, отстояв в Исаакии молебен, император Иван Чума двинул войска на запад.

Вместе с южным ветром пришла в город ранняя весна. Нева сплавила в залив ладожский лёд, снег стаял и волглая земля дышала тёплым паром, как прелый навоз. В сквере у Казанского, где насадили по осени молодые липы, заспанные деревца с гладкой корой и набухшими почками стояли, будто слаженные из светло-карего воска. Мощёные тротуары Литейного походили на терракотовый паркет. В небе было ясно, но солнце ещё не пекло, улицы не пылили и людям хотелось жить долго.

— А где Пётр? — спросил Годовалов.

Они сидели в кафе «Флегетон» — фея Ван Цзыдэн, Чекаме и утробистый Годовалов. Зальчик был кукольный (рядом, за дверью находился просторный зал, с колоннами и роялем, — там, как правило, устраивались литературные вечера и вывешивалась всевозможная живопись) — пять столиков, стойка и небольшой альков, где накрывали, когда гости хотели говорить приватно. Надо всем этим выгибался низкий сводчатый потолок, вполне соответствуя загробному имени заведения, в котором по-прежнему собиралась питерская богема, пристрастная не столько к прозрачному, продутому эфиром вертограду, сколько к пещере, обещающей поочерёдно то вдохновенное уединенье, то угар. Сейчас тут было пусто — два часа пополудни, время не клубное, — только детина с газетой и не слишком артистической наружностью в углу да подавальщица Маша за стойкой.

— Представь, теперь его очередь сидеть под арестом, — откликнулась Таня на вопрос, заданный абзацем выше. На столе было шампанское и ваза с фруктами. Таня протянула руку и сорвала с кисти матовую виноградину — после порядочной отлучки она попала в прежний милый мирок и ей в нём было уютно.

Годовалов и Чекаме учтиво улыбнулись, приняв её слова за нескладную шутку.

— Слышали его гомерическую речь, — сообщил Чекаме. — Десять баллов по шкале Рихтера.

— Значит, не очень?

— Я прежде и восьми никому не давал, — признался Чёрный Квадрат Малевича. — Но Петрушин Одиссей — это песня. Зефир в шоколаде — умирать не надо.

— Странно, что он не привлёк ещё одну парадигму, — сказал Годовалов. — Ромул, положивший начало гражданскому образу жизни, как известно, сперва убил своего брата, а потом дал согласие на убийство Тита Тация Сабина, избранного ему в сотоварищи по царству.

— Эта фигура потребует разъяснений. — Чекаме протянул Годовалову карту вин, зная его презрение ко всякого рода шипучкам. — Ручаюсь, многие сочли бы Ромула дурным примером — подданные такого государя, опираясь на его авторитет, захотят из честолюбия или жажды власти притеснять тех, кто в свою очередь стал бы восставать против их собственного авторитета.

— Согласен, полемично… Тогда сами разыграем эту тему. — Годовалов поманил пальцем Машу и заказал себе кизлярского коньяку. — Послезавтра у меня эфир на втором канале — мы Ромула со всех сторон пощупаем и трезво рассудим: мол, ни один благоразумный человек ни за что не упрекнёт государя, если тот ради упорядочения царства прибегнет к чрезвычайным мерам. Дело же ясное: в вину государю всегда ставится содеянное, а в оправдание — результат. И коль скоро результат, как у Ромула, окажется добрым, то он всегда будет оправдан.

Маша принесла бутылку и сибарит Годовалов, не церемонясь, понюхал горлышко.

— Последние лет пять, когда я пью коньяк, мне кажется — меня дурачат, — поделился он подозрениями. — Признаться, примерно то же самое я чувствую при виде эскалопа.

— Не отвлекайся, — вернул его к предмету Чекаме. — Иными словами, порицания заслуживает тот, кто лютует из блажи, а не тот, кто бывает жесток ради грядущего парадиза, ради исправления царства к лучшему. Одно дело завладеть растленной страной, дабы её окончательно испаскудить, а другое — чтобы преобразить.

— Вот-вот, именно парадиза и непременно грядущего, — пошевелил усами Годовалов.

— Мне помнится, — улыбнулась Годовалову Таня, — прежде ты держался либеральных взглядов.

— Я и теперь их держусь. Но цивилизация, которая извратила понятие еда и абстрагировалась настолько, что пришла к идее пищи вообще и вкуса вообще, так что нынешние кулинары-химики задумываются о раздельном приготовлении харча и его смака — такая цивилизация воистину достойна гибели.

— Прости за трюизм — всё в этом мире извращается, — Таня отщипнула ещё одну виноградину, — и жизнь всякой идеи — это галерея её отражений в наикривейших зеркалах.

— Манихейство какое-то. Всё извращается, но не все извращают.

— Что ты имеешь в виду? — полюбопытствовал Чекаме.

Годовалов с нарочитым интересом посмотрел на луноликую фею:

— Да вот хотя бы Китай. Как известно, помимо конской упряжи, шпиндельного спуска и мандарината — отбора административных талантов через систему государственных экзаменов, — там открыли порох и магнетизм. Однако фейерверки и магнитные рыбки так и остались для Китая игрушками, тогда как Европе они помогли сначала завоевать и ограбить весь мир, а затем легли в основу энергетики и научных представлений о мире. Если что-то и хочется сказать по этому поводу, то единственно: да здравствует Китай!

— Но мы-то не Китай, — заметил наблюдательный Чекаме.

— Господа, а что такое шпиндельный спуск? — поинтересовалась Таня, но её не услышали.

— То-то и есть, — согласился с Чекаме Годовалов. — Мы — Россия, мы — третья часть света материка Евразия. В нас не укоренено европейское человекопоклонство с его либеральными ценностями и культом успеха, закрывающим от взора истинное бытиё, но также не укоренена в нас восточная «роевая» традиция, для которой сохранение ритуала, канона является главной жизнеобразующей заботой. Мы даже не серёдочка, мы — то самое Последнее Царство по букве христианской эсхатологии, падение которого будет означать конец духовной истории человечества. Я выбираю Россию и её третий путь в надежде, что он избавит мир или, на худой конец, приличную его часть хотя бы от кулинарных извращений!

Фея Ван Цзыдэн красиво рассмеялась.

— Похоже на тост. — Чекаме приподнял свой бокал, призывая всех выпить. — Но по сути третий путь — это всего лишь ясное осознание собственных желаний. Только подобное осознание страхует человечество от той судьбы, которую Таня описала как галерею кривых зеркал. — Он порядком глотнул и замер — шампанское ударило ему в нос. — Скажем прямо: люди плохо умеют хотеть. И что самое скверное — не учатся делать это хорошо. Они бездарно тратят драгоценное вещество воображения — хотят квартиру, жалованье, любовь женщины, свиную котлету на косточке… Что за нелепые желания? Во имя чего? Ради какого основного хотения?

— Это всё литература. Это мы уже у Легкоступова читали, — вздохнул Годовалов, — «Роскошная вещь — война». Там он сетует на мелочность желаний, свойственную большинству людей, и удивляется как можно не хотеть власти над миром, не хотеть бессмертия, не хотеть, чтобы материя была покорна твоей воле — а ведь не хотят, черти, мечтают о пустяках. Помните? Как раз там Пётр описывает различие между воинским духом и духом воинственности. Мол, первый создаёт благоустроенные армии, коренится в нравах и приобретается путём воспитания, а второй созидает воинственные народы и есть качество врождённое — жар в крови…