Укус ангела

— Ты предупредил, — сказал фельдмаршал Барбович.

— А Псы Гекаты увидят нас? — спросил министр войны.

— Нет. — Бадняк поднялся из-за стола. — Тень Надежды Мира скроет нас от них. — И тут же, подтверждая его слова, пламя свечей опало, поблекло и библиотека погрузилась в мерцающую полутьму.

Мог призвал на помощь Педро из Таваско. Вместе они воскурили в надраенном бронзовом фиале — Алупка погрузилась в ночь и свет ночи играл на его гранях — какой-то густой, вязкий фимиам, потом, пританцовывая, сотворили размыкающие заклятия и начертали в пространстве огнистые, тут же истаявшие знаки. В результате этих волхований огромное каминное зеркало вскипело облачными клубами и бледно затуманилось. Туман со страшным воем проносился в зазеркалье кудреватыми клочьями, будто его гнал неукротимый шквальный вихрь. Холодом и гибельной тоской веяло из открывшейся бездны. Ветер всё свирепел, но вскоре из-за прядей тумана проступило нечто несокрушимое и матово сияющее, преградившее дальнейший путь чародейскому прорыву в кромешную подкладку мира. Это была граница седьмого неба. Таким — млечным и непроницаемым — почти всегда и представал этот рубеж перед взорами тех, кому доводилось уже пускаться в опасные прогулки на кромку творения. Граница и в самом деле была незыблема, но только не для Бадняка — владельца тайн, сокрытых под переплётом «Закатных грамот». Вихрь разогнал последние клочки мглы и седьмое небо, отлитое из льда и пламени, открылось во всём своём испепеляющем великолепии, во всём мёрзлом блеске. Тщетны были попытки проникнуть за его пределы: взгляд сгорал на этой глади до тла, коченел насмерть — посланный за вестью, обратно он не возвращался. Так длилось то или иное время, но вот седьмое небо на глазах начало меркнуть, стекленеть, будто топился на огне стылый жир, — ещё один тугой, протяжный миг и сквозь последний предел всё ясней и ясней стали проступать чудовищные образы чужого мира, кошмары надсознания, жуткие обитатели нетварной тьмы. Псы Гекаты роились там, неистово бросаясь на хрустальное седьмое небо, и за его надёжность — застывшим сердцем уповая лишь на неё — навряд ли кто-нибудь теперь мог поручиться…

Стража у дубовых дверей с грохотом выронила оружие. Пардус, метнувшись в ужасе от дьявольского зеркала, взвыл как гиена — жалостно и безысходно. Уклейка серебряной стрелкой вымахнула из аквариума и, пузыря янтарные глаза, забила на ковре хвостом. Прохор одним рывком — хрясь! — разорвал на груди мундир. Австрийский наместник так стиснул зубы, что они с хрустом раскрошились у него во рту. Остальные члены Имперского Совета не издали ни звука, но самообладание далось им дорогой ценой.

Когда действо завершилось, зеркало заволокло туманом и через минуту оно спокойно отразило вновь разгоревшиеся свечи. Бадняк и Педро из Таваско, едва перебирая ослабевшими ногами, сели на свои места. Всё было кончено. Стражники у дверей сидели на полу и беспомощно скулили — они выдавили себе пальцами глаза и по лицам их текла кровь; братья Шереметевы опустили вмиг поседевшие головы на руки; Свинобой с исполненным безумия взглядом жевал бумагу, заталкивая её в рот пальцами; министр войны осел в кресле и его неподвижное оскаленное лицо не оставляло сомнений — он был мёртв.

— Горе нам! — выплюнув в фиал с фимиамом крошки зубов, прохрипел австрийский наместник. — Мы подобны слепцам, бредущим под горным камнепадом и гордящимся своими белыми тросточками! Как смеем мы есть свой хлеб и плодить детей, когда рядом есть то, что было нам явлено? Мы убиты одним видом собственного оружия. Оно нам не по плечу! Бросим всё и, по примеру Цинцинната, отправимся пасти гусей и разводить капусту!..

Фельдмаршал Барбович, уже вполне овладевший собой, перебил Егунова-Дубровского:

— Библейская речь, ититская сила! Проповедь в назаретской синагоге! Впрочем, не будем осуждать генерала за его слова — ведь он не на поле боя, и к тому же он говорит правду. Нам не дозволено нарушать границу седьмого неба. Мы — люди, и мы должны воевать силами и оружием людей. В наших руках есть штык, автомат, яд и алхимическое золото — и нам не нужно ничего больше. А если нам суждено лечь костьми, но проиграть эту войну, то мы проиграем её как люди.

Барбович умолк. Молчали и остальные. Всё было ясно без слов. Члены Имперского Совета готовы были сражаться и если случится — принять от судьбы поражение, но брать в союзники тех, кого они видели…

— Есть ещё один путь, хоть это и не путь солдата, — внезапно подал голос Бадняк. — Мы устали, нам нужна передышка. Я мог бы попытаться, открыв хрустальные врата, выдавить наружу малое время. Пока выходит время, Псы не войдут.

— Смысл? — живо вопросил фельдмаршал.

— Зачем нужен чёрт? — Государственный канцлер удостоился изумлённых взглядов. — Господь решил, что в жизни должны быть происшествия, а без чёрта не будет никаких происшествий. Время — это и есть чёрт. Без времени здесь наступит тот свет. Тот свет для всех — без победителей и побеждённых. Конечно, Всевышний вскоре исправит наш произвол, но вся земля получит краткое отдохновение. Итак, одно из трёх.

Тут над столом поднялся император. Он, как и остальные, не избежал дыхания смерти — на губах его виднелись следы зубов, а мозг был стянут обжигающим ледяным обручем, — но взгляд государя оставался горделивым и сияющим.

— Я выслушал вас, господа, — медленно произнёс Некитаев. — Вы преданы отечеству и отважны, вы ясно высказались, и тем не менее вы заблуждаетесь. Победа никогда не ускользнёт из наших рук. — Иван Чума вытянул из-под воротничка гимнастёрки шнурок с крестиком и раскалённой золотой подвеской. — Мы не отведём войска со своих позиций и не уступим ни пяди взятой земли. И мы ещё не заслужили покоя. Властью, данной мне Богом, завтра в полночь я впущу Псов Гекаты в мир.