Орел и Дракон

Финн первым сделал шаг назад, за ним поспешно метнулся Грим Соленая Борода. Захваченные единым порывов недоумения, растерянности и страха, викинги пустились прочь, все ускоряя шаг, и в конце концов побежали. Последним шел Торир. Поначалу он еще пытался остановить товарищей, оглядывался на загадочную гору, но не мог противостоять общему порыву и тому потустороннему ужасу, который захватывал и его. Не ночью, а ясным днем эти звуки, эти загадки известкового холма казались еще более пугающими – как будто таинственная сила, похищающая людей, так могущественна и уверена в себе, что даже не должна таиться во мраке ночи. Эта сила уже мерещилась в каждой ветке, в каждой травинке под ногами, сам воздух этого места источал губительный яд, и норманны бежали прочь, на всякий случай стараясь вдыхать пореже и торопясь уйти как можно дальше.

Остановить людей Торир смог только в соседней долине, уже в виду покинутой деревни, с которой все началось. Но вернуть их назад его влияния не хватило. Не соглашаясь даже подождать Орма с его отрядом, люди рвались назад к Амьену, к своим, к Харальду конунгу и прочим вождям.

– Здесь такое место, что нам тремя десятками делать нечего! – отвечал Ториру Грим, и остальные молчанием выражали свое согласие. – Пусть Харальд конунг решает, что делать. А мы люди простые, мы с тролями и колдовством бороться не можем, пропадем только ни за селедочный хвост!

– И что с ними теперь делать?

Бертальда не сразу ответила, разглядывая добычу. Трое норманнов, попавших в руки, своим видом не оправдывали жуткой и грозной славы. Ничего особо жестокого или кровожадного не было в трех молодых парнях, которые теперь лежали перед ней на каменном полу Сторожевой пещеры, связанные и оглушенные. Двое одеты победнее, с простецкими лицами – деревенские парни, такие же, каких полно в самой деревне Наур. Один побогаче, с дорогим мечом у пояса – явно знатного рода. Именно это и внушало Бертальде некоторые надежды, из-за которых она велела только оглушить и связать пленников, но по возможности не причинять им вреда.

– Убить, вот что с ними надо сделать! – заявила тетка Вальтруда, уперев руки в бока с таким же решительным видом, с каким спорила на базаре в торговые дни. И судя по мрачному выражению ее коричневого морщинистого лица, дайте ей нож, и она сама зарежет трех человек, будто цыплят для воскресного обеда.

Впрочем, ее жестокость Бертальду не удивляла. У тетки Вальтруды было четверо детей, но двое из них – старший сын и единственная дочь, Эфрази, – пропали во время предпоследнего норманнского набега пять лет назад. Никто даже не знал, что с ними стало – то ли погибли и сгорели под развалинами домов в Пуассонвиле, куда их в недобрый час понесло навестить родню, то ли увезены в рабство, то ли с потоком беженцев забрались так далеко, что теперь не могут и подать весть о себе.

– Не торопись лишать жизни тех, кому не ты ее дала, тетушка Вальтруда, Господь тебя не поймет, – мягко, но решительно осадил ее отец Мартин, священник наурской церкви Сент-Фелисьен.

– Да разве это люди? – с презрением продолжала старуха. – Это язычники, это звери, исчадия адовы! Разве не для того они сюда пришли, чтобы убить всех нас?

– Господь послал нам надежное убежище, чтобы уберечь наши жизни, но не для того, чтобы мы лишали жизни других. Иди, тетушка Вальтруда, а то твоя кухонная очередь пройдет.

– Там Регунда, она справится, – проворчала женщина, однако, повернулась и пошла из Сторожевой пещеры в коридор, ведущий к шести общественным кухням. Там были устроены очаги с вертелами для мяса и крюками для котлов, а самое главное, с дымоходами. Но поскольку население Холма Фей было довольно велико – без малого две сотни человек, – то для пользования кухнями устанавливалась строгая очередь, и ни одна приличная хозяйка не хотела ее пропустить. По пути Вальтруда несколько раз оглядывалась на пленных, будто хотела пронзить их ненавидящим взглядом.

– А ты что-то задумала, Хайлике 16? – Отец Мартин поднял глаза на Бертальду.

– Хайлике! – воскликнул дядюшка Хумберт. – Тебе, церковному человеку, не годится называть ее этим прозвищем. Мало ли чего невежественное простонародье болтает! Вот узнает епископ, что ты живую женщину в святые произвел – увидишь тогда!

– Да ладно тебе! – Отец Мартин сморщился и посмотрел на Бертальду, ища сочувствия. – Ну ни единого часа не может без того, чтобы спорить!

Хумберт был одним из самых богатых и уважаемых, хотя и не знатных, жителей деревни Наур. Мартину он приходился родным отцом. Эти двое искренне любили друг друга, но всю жизнь провели в непрерывных жестоких спорах: ни единого предмета, даже самого невинного, не могли они обсудить мирно, ни по одному вопросу они не могли прийти к согласию, и что бы Мартин ни сказал, отец немедленно опровергал его слова и доказывал, что его ученый сын, окончивший школу для мальчиков в монастыре Сен-Рикье и заслуживший место священника, ничего-то в жизни не понимает.

– Я думаю о Бертране, – ответила Мартину Бертальда. – Нам же надо как-то его выручать.

– А чем нам помогут эти трое?

– Вот этот, похоже, знатного рода. Мы можем предложить им обмен.

– Обмен! Что ты говоришь, Хайлике? – Тьерри всплеснул руками. – Чтобы они потом рассказали своим о нашей горе? Ты хочешь погубить нас всех? Видит Бог, мы очень любим сеньора Бертрана, но мы не можем ради него жертвовать всей деревней!

– Но ведь можно завязать им глаза. Прямо сейчас, пока они не очнулись, – предложил отец Мартин. – И они ничего не смогут рассказать.

– Лучше бы отрезать им языки, – проворчал Вульфрам. – Прямо по самые по плечи.

– Что толку завязывать глаза! – воскликнул Хумберт. – Они ведь помнят, куда они пришли и где с ними все это случилось! Они приведут своих к нашей горе, и где мы все будем?

На этот раз Мартин промолчал: отец его был прав, даже если возражал из любви к спорам.

– Все равно пока следует сохранить им жизнь, – сказала Бертальда. – Не хотелось бы убивать беспомощных людей, но если придется, это сделать никогда не поздно. Может быть, они нам живыми еще пригодятся.

– И куда их девать?

– Заприте их в какую-нибудь из пустых комнат.

– Лучше в тюрьму, – предложил Тьерри.

– Я думала об этом, но не стоит. Ведь там нельзя ни лечь, ни встать, а можно только сидеть. Они очнутся, не поймут, где находятся, и от ужаса разобьют себе головы о камень или сойдут с ума. Тогда обмен не пройдет. Я ведь хочу, чтобы и Бертрана мне вернули целым и здоровым. Насколько он еще здоров… – с горечью добавила она.

– Не отчаивайся раньше времени, Хайлике! – Отец Мартин подошел ближе и сжал ее руку. – Господь милосерден. Годо ведь говорил, что Берто всего лишь ранен в плечо и рана сама по себе не должна быть опасной.

– Говорят, что норманны добивают раненых, – пробурчал Вульфрам, в душе надеясь, что госпожа все-таки разозлится и прикажет перерезать горло этим троим. Любой норманн в глазах честного франка был не человеком, а жутким опасным зверем, на которого христианские заветы добра и милосердия никак не распространяются.

– Не сразу, – уверенно осадил его отец Мартин. – Они приезжают за добычей. Легкораненым они позволяют выздороветь, если те годятся в рабы, а за знатных людей предпочитают получить выкуп. Так что мы должны беречь этих троих, как собственных детей, если хотим получить назад нашего сеньора.

– Пойдем, я посмотрю, куда их поместить, – сказала Бертальда. – Несите их за мной.

Она первой вышла из Сторожевой пещеры и направилась по длинному темному коридору. Отец Мартин шел за ней, и бронзовые бубенчики, прикрепленные к поясу его верхней туники-оба, позванивали на ходу. Этот зеленый об Мартин, как и шерстяные накидки-шазюбли и нарядные шелковые облачения, унаследовал от отца Бальдвина; предыдущий наурский священник был толст, зато невысок, и Мартину его одежды были широки, зато коротки. За исключением одной, самой дорогой далматики из синего самита с золотой каймой, которую отец Бальдвин в свою очередь унаследовал от отца Вилибода, и она была Мартину как раз впору. Жаль, что надевать ее приходилось реже всего, по самым большим праздникам. Ту далматику отцу Вилибоду преподнес дед Бертальды, сеньор Бернар, а он получил его в дар от самого короля Хлодвига Благочестивого, при дворе которого бывал. По крайней мере, так утверждало семейное предание.