Буря

— Нет. Без особого разрешения государя…

— Я приказываю применить силу. — тут же повелел Вэлломир.

Воцарилась тишина, в которой каждый недоумевал, но по своему. Вэллас, конечно, и предположить не мог, что этот приказ был обращен к нему; Вэлломир, почему до сих пор не было исполнено, а эльф насторожился — тоже, впрочем, не понимая, к чему это сказал Вэлломир. Наконец, дозорный проговорил:

— Придется вас отвести под стражу…

Договорить он, однако, не успел, так как, тьма поблизости нежданно сгустилась, метнулась, вцепилась когтями ему в глаза — он вскрикнул, но тут его что-то с силой толкнуло — он повалился лицом в снег, и больше уже не издавал ни звука — обильно засветилась во мраке эльфийская кровь. На спине поверженного, глубоко погрузившись в плоть когтями, сидел ворон — голос витал вокруг него:

— Поторопитесь — скоро поднимется тревога.

Вэлломир стремительно, держа ровный шаг, направился дальше; а вот Вэллас еще некоторое время оставался на месте — стоял, глядел на это мертвое тело, на ворона — затем проговорил громко:

— Мы уже встречались! И я же чувствую: вовсе и не хочешь ты меня исцелить — все то нами крутишь, для целей своих… А вот и не пойду я ни к какому алтарю: сейчас вернусь к себе в шатер и спать лягу — все равно мне, что бы ты дальше ни делал.

Ворон отвечал очень спокойно:

— Заснуть тебе сердце не даст: к утру же придут за тобой — у тебя на одежде кровь эльфийская, и не избавишься от нее. Утром тебя будут мучить раскаянья — этой ночью ты бы мог избавиться от бесов, вновь Маргариту встретить. Никогда после не представится тебе такой возможности.

— Раскаянья! Раскаянья! — с мукою, громко вскричал Вэллас. — Ну, вот и все — вот и побежден — все-все — бегу теперь за своим братиком.

Вэлломир успел отойти не так уж и далеко — шагов на двадцать — не более того. Он остановился перед гладким прямоугольником из черного гранита, который днем никто не видел. Только подбежал Вэллас, как исходящие из лагеря отблески костров померкли, и оказалось, что окружены они стенами тьмы.

Вэллас бросился к одной из этих стен, уперся руками — она оказалась твердой и леденящей. Тогда он метнулся назад, встал перед Вэлломиром, проговорил:

— Ну же — давай — исполняй то, что надобно.

Вэлломир ничего не отвечал, стоял с непроницаемым ликом и ожидал, когда ему откроется, как исполнить задуманное. Ему было очень неприятно, что приходилось так вот ждать, его раздражало, что он теперь как бы зависел от чего-то хотенья.

А голос, хоть и в голове его, раздавался очень тихо — словно бы некую тайну сокровенную шептал:

— Хочешь завладеть армией и немалой, так разорви грудь ничтожеству, которое пред тобой стоит.

— Вэлласу, что ли? — от неожиданности Вэлломир спрашивал довольно громко, и хотя никакого ответа не последовало — ответ был очевиден.

Вэлломир привычно стал убеждать себя, что так, мол, все и нужно, что, ежели он проявит хоть какую-то слабость, то уж и не достоин Избранным зваться. Однако, так как не было у него никакого оружия (оружие было отобрано у братьев по приказу Гил-Гэлада) — он еще медлил, не знал, как к этому приступить, и пребывал в таком волнении, что и не замечал, что говорит вслух:

— Но — это же грязная, недостойная Меня работа. Этакое должен палач исполнять.

Тут Вэллас стал догадываться, что говорят о нем — он испуганно озирался, приговаривал:

— Да что ж это такое?.. Эй, брат, а ну к — объясни… Что такое задумал?!

Вэлломир продолжал говорить кому-то незримому:

— Пусть бы здесь был Вэллиат — ему то не в первой убивать. То есть — я хочу сказать, что и мне убить какого-то шута, ради великой цели, ничего не стоит. Но руки то марать — нет, нет — вот ты того дозорного убил; вот и его давай также!

— Что?! Что?! Что?! — несколько раз нервно вскричал Вэллас. — Меня убить?! Ну, уж нет — я жить хочу. Мне, ведь, страшно умирать то… Нет, нет — не дамся! Я жить хочу. Мне страшно умирать то… Нет, нет — не дамся.

Этот крик его отдался под низкими сводами — оглушительно в них грянул. НА несколько мгновений оба брата замерли, вдруг почувствовав, что вся эта громада — бессчетные тонны окружающего их камня (а они уж были уверены, что именно бесконечная громада их и окружает) замерли, и смотрели друг на друга испуганно и вопрошающе: «Что это мы здесь делаем? Да и зачем?» — в эти несколько мгновений, стоило им только сделать навстречу друг другу хоть несколько шагов, и они, быть может, были спасены… но слишком многое им мешало — нет, нет — к сожалению, совершенно невозможно было эти шаги проделать — и Вэллас, отпрыгнув за алтарь, вскрикнул: «Живым не возьмешь!» — и весь насторожился, выжидая нападения. Он ухватился за этот черный камень руками, да тут и заорал — его руки были обожжены холодом, намертво приросли к поверхности. Он бешеными рывками пытался высвободится, однако — ничего не получалось.

— А-а! Выходит — все против меня?!.. Да — все против этакого шута!.. Я теперь понял — меня в жертву решили принести! Да-да, конечно же: что стоит великому Вэлломиру пожертвовать каким то там жалким Вэллас, для своей Великой цели. А вот и нет: не дамся тебе! — и тут Вэллас зашелся пронзительным болезненным смехом, и вновь стал дергаться, пытаясь высвободится.

Однако, Вэлломир все еще стоял в растерянности — приговаривал вслух:

— Мне хоть бы оружие какое-нибудь… Хотя… Нет — ты, все-таки — это сам должен исполнить.

И он замер, напряженно вслушиваясь: а он верил, что ответ должен прийти — раздалось шептание: «А время уходит… Я думал, что Ты действительно способен на все…»

Еще несколько раз Вэлломир звал, однако — так больше никакого ответа и не получил. Вэллас больше не дергался, смотрел насмешливо, приговаривал:

— Ну, так что же — как до настоящего дела дошло, так и струсил?!.. А я вот вспомнил теперь, как мы вихрями носились, как сцеплялись друг с другом. По крайней мере, тогда и не задумывались над тем, что делаем — а так, в человеческих телах — слабаки мы, предрассудки мешают. Все-таки, даже великому и невозмутимому Вэлломиру страшновато голыми руками совершить убийство родного брата — хотя и почитаешь этого брата шутом!..

— Руки неохота марать. — глядя поверх его головы, проговорил Вэлломир.

В молчании, прошло еще несколько минут. Они стояли недвижимые, и все ожидали, что что-то произойдет, что вмешается некая высшая сила, поправит дело — нет, ничто не изменялось, и только чувствовали они, что гранит этот леденящий простирается на целую бесконечность.

Вэлломир переживал беспрерывно и мучительно. Он вновь и вновь твердил про свою избранность, про то, что ради великой цели…

Наконец — решился — шагнул к Вэлласу, у которого и ноги теперь приросли к полу, который вновь стал вырываться, и, глядя на выделано горделивый, и в то же время дрожащий лик Вэлломира, выкрикивал:

— Ты не посмеешь! На родного то брата… Нет, нет — не посмеешь ты этакое свершить!.. Я жить хочу не менее твоего!..

Вэлломир, совсем забывшись от волнения, весь покраснев, взмокший от пота, все продолжал приговаривать:

— Ты сам это должен сделать, потому что… это грязная работа! Я даю свое согласие, а ты… Разве же сложно запустить когти, выдрать сердце… Ведь тебе всегда главное — это согласие. Ну, так и на тебе его — получай…

Он уже стоял рядом с Вэлласом, и все то терзался; наконец, смог выделать презрительный лик, потянул руку, но тут лик его исказился гримасой ужаса, сам он отдернулся, выкрикнул что-то пронзительное и беспомощное — и тут же всем телом бросился на Вэлласа, из всех сил ударил его в грудь, и тут тело Вэлласа взмыло в воздух, перевернулось, рухнуло на алтарь, оказалось намертво приросшим его — он, крича: «Холодно то как!» — пытался еще подняться, однако даже и головой не мог пошевелить, каждый же рывок, в окружении судорожного потока, который он попросту не мог остановить, приносил ему мучительную боль.

Холод проникал все глубже в плоть, достигал и до сердца, словно когтями в него впивался; и вот раскинулся он грязевой долиной, и грязь эта сама собой зашевелилась, забила многометровыми гейзерами — стали вырываться из нее синюшные руки — вот уже и полуразложившиеся лики охваченные судорожным хохотом… Вэллас же видел, как его брат замер, как глаза его закрылись, а лицо потемнело, стало расплывчатым, вязким, словно бы из какой-то грязи слепленным; как живот его и грудь принялись вздуваться, перекатываться — вот уж на целый метр раздулись, и все то не останавливались — слышался и хохот — безумный, болезненный. Его передернуло от отвращенья, он отступил на шаг, и громко проговорил: