Буря

А глаз то этих призрачных действительно было множество несчетное: они взяли этот, в спешке разбитый лагерь в кольцо, и, не смотря на большую его длину — все не умещались в первом рядом (Да какой там! За первыми рядами этих, смерть сулящих глазищ, виделись и иные, а за ними — еще и еще). Вой, скрежет клыков, треск; а еще какие-то вопли приглушенные слышались, словно бы там, среди этой массы еще терзались какие-то жертвы. Глазищи эти надвигались ровно, словно бы и не шли, но плыли они по воздуху.

— Проклятье! — вскрикнул кто-то из воинов. — Сколько еще наших погибнет, из-за этих слизней, в Самруле сидящих! Быть может, пойдем на приступ прямо сейчас?!

— Молчи! — прикрикнул командир. — Все равно, придется прорываться через это кольцо; а стены во мраке штурмовать нет смысла. Будем держаться — главное до утра выстоять. Каждый, ведь, понимает, что только от его исступленья жизнь будет зависеть. Давайте же драться так, чтобы наши дети, о нас песнь сложили!..

До передних глаз оставалось шагов двадцать — и они двигались со все той же ровной скоростью, словно плыли. Завыванье оглушало, казалось, что во мраке кроется прародитель всех волков и вся эта тьма — плоть его; казалось бы — при таком реве, должен был бить ураганный ветер, однако — воздух оставался недвижимым, давил своим холодом.

Кони, которые сначала стояли на удалении, а теперь попали в кольцо людей, еще с самого начала испуганно ржали, а теперь совсем обезумели, и рвались с привязи, вставали на дыбы, били в воздухе копытами — никакие крики на них не действовали, и подойти к ним было невозможно. Впрочем, и кони, и стоявшие поблизости — все, в скором времени, погрузились в непроглядный мрак, и были только эти призрачные глаза убийц, да еще рукоять в руке — даже и клинка никто не видел, чувствовали они себя беспомощными. И, когда уж шагов пять их от призраков отделяло, кто-то вскричал:

— Робин, а ну давай — пой! Пой про свою любовь; пой, про что угодно! Только голоси, только сил нам придавай!..

А Робин, до этого стоял в ряду, рядом с командиром — дрожал — вот командир отпихнул его назад, за спины, выкрикнул:

— Ты не должен погибнуть — пой!..

Лязгнули клыки, с расстояния трех шагов, глаза раскаленными стрелами устремились на них, а воины нанесли первые удары — послышались леденящие, заунывные вопли, захрустело, загрохотало — в Робина ударил сильный запах горячей крови, что-то вопя, проскользнуло во мраке — он выронил клинок — весь дрожал, но не от страха, а от отвращенья, от жажды вырваться — он даже застонал:

— Как же устала душа от всего этого!.. Где ж ты, любовь?!..

Он увидел слабое багровое пятно, которое было умирающим кострищем, и, покачиваясь, побрел к нему. Завопили разом со всех сторон — он, хоть ничего кроме блеклого пятна не видел, сжал глаза пальцами — стал зажимать и уши, но нет — не было сил, от этих воплей избавиться. Они сжимались вокруг его головы и все требовали:

— Пой! Пой же! Пой же нам! Спаси!..

— Да, да, да! — выкрикнул он несколько раз.

А вопли все нарастали: сколько же боли — сколько же боли было кругом! Это беспрерывное: «А-а-а!», постоянный предсмертный стон — и сколь же это было хуже тем, что ничего не было видно (хотя Робин и разжал глаза) — и от того казалось, что никто из воинов уже и не сражается, но все лежат пожираемые этими призраками… он видел, как лихорадочно вспыхивали эти глазищи — но он даже не понимал: спереди ли, сзади, над головой, или под ногами — все перемешалось, все кружилось. Еще что-то ударило его в грудь — он повалился в истоптанный снег, стал заходится кашлем — и все сдерживал дыханье, так уж очень силен был запах крови.

И тут голос Хэма (такой уютный, словно приглашение в пригожий весенний денек, на чашку медового чая):

— Вот угольки остались — они до самого утра будут теплом согревать. Вот и присядь — хорошо тут… Право, и угостить тебя чем-нибудь хочется… А все то тебя они зовут. Ну, уж спой ты им что-нибудь… им же так страшно, там перед смертью — смотри на эти угли, и пой.

— А я бы хотел сейчас что-нибудь такое эльфийское спеть. Эльфы, ведь, про звездные небеса петь любят… Ах — как же жалко, что звезд не видно.

— А угли то! И они приятны — посмотри только, как переливаются — словно живые. Красота какая, правда. Кажется — будто — это город. Видишь — это стены, в которых живой пламень, это улицы, все облаченные таким сиянием, в котором словно плывешь… Что-то я разговорился, расчувствовался, и вот еще подумал, что, ведь — жили бы мы обычной жизнью, вряд ли бы так ярко чувствовали. Ну, так пой же Робин — они ждут, они в смертные мгновенья тебя об этом молят…

В это время, в Самруле, на маленькой площади у ворот, в свете факелов развернулось еще одно сраженье; правда — совсем не долгое, и обошедшееся, к счастью, без жертв. Дело в том, что оставшиеся девяносто защитников, с трудом затащив запутанного в сети Тьера, так и оставили его неподалеку от ворот, под каким-то навесом, даже и не связав его — видя, что он, пытаясь вырваться, запутался в сетях, как муха в паутине.

Он все это время пытался высвободится, но только больше запутывался; но вот взвыли волки, а затем, когда во мраке со стен, стали доносится голоса, что видят: «вся долина глазищами светящимися движется!» — так он стал рваться с такой силой, как и из оков в орочьем царстве не рвался — и все то из-за Хэма, которого он как младшего брата любил — в котором видел что-то такое доброе, домашнее, чего уж многие годы и не встречал.

Он рвался с такой силой, что пошла кровь, но и сети затрещали, а, когда, над криками со стен взвились иные крики — крики умирающих, — тогда он единым движеньем разорвал путы, и весь покрытый кровоточащими ранами, бросился к воротами, стал выдергивать перекрывавшую их балку (эта балка весила не менее полутоны, и ее с трудом две дюжины на это место водрузили). Тогда то и закричали: «Уходит Он!» — и бросились к нему на спину, пытаясь оттащить назад; он их разбрасывал в стороны, а они с неожиданным упорством вновь кидались на него, и выкрикивали бессвязно… и, все-таки, можно было понять — он последних из их защитников, и на что он их покидает, ведь останутся они совсем беспомощные! А они, действительно, были как дети: столько пережили в эти дни, что совсем запутались, растерялись.

Однако, Тьер пребывал в таком состоянии, что едва понимал, чего они от него хотят — откинул еще нескольких, еще одним могучим движеньем, выдернул, таки, балку — затем, навалился на ворота, распахнул их, за огромное плечо перехватила его рыдающая, иссушенная женщина, и все кричала: «Не оставляй же нас! По что?! По что?! Неужто все муки напрасно претерпевали, неужто теперь погибель?!..»

Тьер покосился на нее, пробормотал что-то неразборчивое, и тоже оттолкнул, так как из черной стены к проему метнулось разом несколько мертвенный глаз — тогда он, не чувствуя в исступлении слишком тяжелой даже и для него балки, с гулом рассек ею воздух — и нанес удар — больше пока никого не было, так как стая устремлялась к иной цели.