Искра Зла (СИ)

С рассветом начали снимать лагерь. Утро выдалось ветреное. Установленные возле шатров военачальников флаги, словно живые, бились на древках. Снимаемые с подпорок палатки так и норовили сбросить усмиряющих их людей и праздничными змеями ушмыгнуть в высокое небо. Угли в затухших было кострах, снова раздуло и по лагерю, вместе с пылью и ошметками сена, летали искры. Лошади нервничали, мотали умными головами, переступали, пугаясь вздувающихся пузырями притороченных к седлам плащей, вертелись у коновязей, мешали людям.

Все злились. Ветер ли навевал черные мысли или на душе было тяжело, но немало необдуманных злых слов сорвалось с языков.

— Твой приятель сегодня что-то слишком, — прокричал принц и укоризненно покачал головой. Словно ветер — мой расшалившийся ручной зверек. Или словно это я развязал тот самый, из детских сказок, мешочек с семью ветрами.

Я вздохнул, досчитал до пяти и отправился к наветренной стороне бивуака рисовать руны на земле. Почувствовал — пять минут без ветробезобразий в тишине и покое позволит всем успокоиться, примириться с дремучими мыслями. Если уж у меня было погано на сердце, что и говорить о молодом княжиче и его людях. Легко ли бросать упорствующих в своем безумии горожан на произвол судьбы? Это как у постели больного друга: и помочь не в силах, и уйти — подло…

Проще всего уговаривать себя. Так старики говорят. Еще говорят — наивысшая человеческая отвага и доблесть — суметь сказать себе «нет»!

Велиградцы могут перестать слушать речи старейшин об их ненаглядной макратре, одуматься, и вернуть в город порядок. Намучаются, набьют шишек и синяков да и призовут Паркая с дружиной обратно. Только когда это будет?! Казалось, останься младшой каменьского князя в палатках у стены, и люди, глядя на островок мира, быстрее выздоровеют… Или бешенство мозга вконец охватило головы, и вооруженный отряд превратится во вражескую армию?

— Послы от Мастеров к воеводам, — перекрывая вопли разбушевавшегося ветра, гаркнул Велизарий, и сердце, поразив меня самого, омылось жаром надежды. Я хлопнул в ладоши. Знаки, ножом вырезанные в дерне, налились бледным небесным светом. И наступила благословенная тишина.

Фыркали кони. Позвякивали стремена. Обвисли знамена и пологи шатров. Опустились плечи. Закрылись оскаленные, готовые прорычать, рты. Разжались кулаки. Воины словно впервые взглянули друг на друга.

— Ты это… Прости, если я чего брякнул, не подумавши, — порозовев от смущения выговорил один дружинник другому.

— Забавно, — удивленно протянул я. Непростой ветерок посетил в то утро окрестности Велиграда.

Возглавлял делегацию гостей нашего лагеря один из членов Совета Мастеров. Что уже само по себе демонстрировало серьезность намерений. Сопровождали советника пара старичков в кожаных фартуках и три десятка плечистых парней с любимым оружием вышибал в тавернах — окованными дубинками в руках. Впрочем, как раз присутствие телохранителей на границе лагеря четырех сотен воинов вызывало скорее смех, чем уважение.

Встреча советника с Паркаем все никак не начиналась. Гость требовал княжича к себе, за грань безветрия. Опальный предводитель городской стражи отказывался разговаривать где-либо кроме своего шатра. И я его отлично понимал. Вопить, словно торговки рыбой на базаре, пытаясь перекричать наполненный злобой ветер — занятие малоприятное.

Высокие стороны еще с час задерживали бы выступление отряда к Камню, если бы Ратомир наконец не выдержал:

— Три десятка! Щиты сомкнуть, мечи в ножны!

Толпа немедленно превратилась обратно в дружину. Воины подхватили высокие, прямоугольные пехотные щиты и выстроились напротив посольства.

— Шагом! Вперед! Марш!

Советник гордо вскинул голову и остался стоять на месте. Пареньки с палками заелозили, запрыгали, будто бы разминая плечи, завертели дубинками. Лучники, не договариваясь, словно случайно сгрудились за моей спиной, даже в толпе сохраняя некое подобие строя в три линии. Инчута правильно рассудил — иной раз пара стрел в мягкие места, пара капель крови может предотвратить кровь большую.

Пешцы дошагали до границы лагеря, когда услышали новый приказ:

— Центр — стой! Остальные два шага вперед!

Два десятка, справа и слева от посла, продолжили движение, выдавливая, отсекая советника от свиты.

— Центр — квадрат! Щиты внутрь! Строй! Отход! Марш!

Посла окружили безликие окованные железом доски щитов, подталкивали в спину, вынуждали переставлять ноги. Подмастерья вышибал так и не посмели атаковать монолит пехотного строя, размеренно отправившегося к шатрам воевод.

Баулы свернули и приторочили к седлам. Личные мешки нагрузили на единственную имевшуюся повозку. Дубровическая конная сотня, уже верхом, воздела к небу длинные пики с обвисшими значками. Инчута в полголоса командовал садившимся на лошадей лучниками. Низкорослые, коренастые, матерые мужички Бубраша, успевшие вооружиться двуручными топорами и обрядиться в кольчуги, эскортом встали у полога шатра принца. Там же я с удивлением обнаружил башней возвышавшегося над велиградцами Велизария. Пешие дружинники каменьского младшого привычно и споро, плечом к плечу, как в бою, готовились в путь.

Паркай с Ратомиром встретили советника со старцами на вытоптанном пятачке, где раньше стоял шатер.

— Вертай людишек в крепость, — даже не потрудившись поприветствовать воевод, воскликнул красный от ярости гость. — Отработай уплаченное!

— Монеты, что город дружине моей в День Ветра за год в оплату внес, я в Орехе оставил, — поморщившись, словно от вида гниющей рыбы, процедил княжич. — А долг мой воинский вы своей иноземной гнилью испоганили. Маркатрей вашей…

— Лжа это! Нету в Орехе серебра!

— Лжа!? — взревел молодой воин. — Ты, пес, меня во лжи обвинять вздумал? Я сказал — оставил! Значит — оставил! Честь на серебро не меняю! То с молоком матери впитано!

Советнику в руки сунули пергамент. Тот торжественно развернул и торжественно принялся читать:

— От имени народа Велиградской Маркатрии единодушно выбранный Совет Мастеров повелевает Паркаю, сыну Панкрата из Камня…

Принц нашел меня глазами и жестом показал отпускать ветер на волю. Я хмыкнул и ногой разорвал связку черт. Ветер, не тот, что мне брат — другой — гость с другого берега Великой, злой проказник, торжествующе взвыл и немедленно сыпанул пылью в раскрытый рот велиградского гостя.

— Собаки лают — ветер носит, — преодолевая тугие потоки воздуха, гаркнул Велизарий.

Хлопнули, разворачиваясь, отдохнувшие знамена. Трещали, трепеща значки на пиках. Зычно крикнули приказы десятники. Малая часть всеорейского охочего войска пришла в движение, выдвигаясь на приреченский тракт. На месте покинутого лагеря, отплевываясь от поднятого сотнями ног в воздух мусора, ругаясь, проклиная и грозясь карой небесной, остался советник со своим пергаментным свитком.

Путешествовали неспешно. Местность была гораздо более населенной, чем все те, через которые армия проходила раньше. Хутора, деревеньки, а то и села по несколько штук в день проплывали мимо. И почти в каждой приходилось хоть ненадолго останавливаться, чтоб рассказать об армии, о короле-демоне и, конечно, о творящихся в Велиграде безобразиях. На третий день пути сказ приобрел окончательную стройность, завершенность и избавился от всего лишнего. Теперь остановки стали короче, а Камень все ближе.

На пятый день пути встретили первую деревеньку, в которой уже прекрасно знали о велиградской маркатре. Оказалось, что за неделю до нас их посетил небольшой отряд и сообщил о новом налоге на дело скорейшего построения царства равенства и братства. Несогласных поделиться тут же развешали по березам, старосту высекли, собрали две телеги продуктов и укатили дальше по тракту, в сторону паромной переправы через Крушу. Предводителем велиградских мытарей, судя по красочным описаниям крестьян, оказался наш старый знакомый, великан в пластинчатом доспехе, говоривший со странным акцентом — Сократор.

Обиженные селения пошли чередой. Некоторые хутора оказывались сожженными полностью, все их жители убиты. Упивающиеся безнаказанностью, разбойники Эковерта изобретали все новые зверства. Люди, разорванные лошадьми, утопленные в колодцах, сожженные в собственных домах. Приречный тракт вздыбился от горя, крови и ненависти. От рассказов выживших волосы вставали дыбом, а кулаки сжимались в бессильной ярости.