Зажечь солнце (СИ)

Сколько Драхомир себя помнил, у отца в голосе всегда чувствовалась тяжесть. И твёрдость, и несгибаемость… Даже когда Киндеирн был весел — голос всегда звучал тяжело и звучно. Как и его шаги. Что-то в его голосе было мистического, необычного… Должно быть, это было связано с тем днём, когда императрица магически закрепила за нём все привилегии, что соответствовали его статусу.

— Ты даже ни разу не пришёл к ней, пока она болела, — голос Драхомира едва-едва не срывается на крик.

Киндеирн даже не вздрагивает. Он спокоен как и всегда. Он способен сохранять самообладание в любой ситуации — за это он и генерал. Мир уверен, что даже в те моменты, когда никто не сможет ничего сделать, Киндеирн просто усмехнётся и победит. Его отец всегда побеждал. Он всегда был лучшим в Интариофе. И даже императрица это признавала. И любой из генералов или советников тоже. Даже Малус и Элина. Отец всегда был хладнокровен. И, должно быть, его равнодушие — лишь побочный эффект. Один из не самых худших, что могут случиться с человеком, на которого давит бремя власти.

Действия Киндеирна, должно быть, чем-то оправданы. Он редко совершал необдуманные поступки. В отличие от Мира. Редко ошибался. Во всяком случае, Фольмар не знал ни об одной его ошибке. Возможно, если кто и знал об этом, то это были леди Равенна и леди Дженна. Сёстры отца. Своим братьям он нисколько не доверял…

— Перестань! — повышает на него голос генерал. — Мы оба знаем, что она никогда не была ангелом…

Должно быть, в этот момент им обоим стоит остановиться. Закончить эту бессмысленную перепалку и разойтись. Лучше поговорить обо всём утром. Когда отец будет в настроении говорить, а Драхомир хотя бы немного успокоится. Им не стоит разговаривать сейчас. Потому что иначе это может закончиться совершенно ужасно.

Миру стоит уйти и хлопнуть дверью. Отец тогда только усмехнётся и пойдёт по своим делам дальше, не обратив внимания на «непонятную истерику». А уже утром они поговорят спокойно. Без эмоций, которые совершенно не нужны. Фольмару необходимо уйти и запереться в собственных покоях. Как-то умудриться не сойти с ума за ночь и выйти к завтраку утром.

Но лицо леди Марии встаёт перед его глазами. Лицо истощённое болезнью, уставшее и исполненное хрупкой надежды на то, что муж всё-таки придёт к ней, поймёт, насколько для неё это важно… Истощённое и бледное лицо — какое было за пять минут до смерти. И Мир уже не может остановиться, даже осознавая, что его крики, его боль, его гнев не помогут. Киндеирн останется глух к ним.

— Она была моей матерью! — кричит Драхомир в ответ. — Уж это даже такой бесчувственный человек, как ты, в силах понять!

Не стоило выходить из себя. Не стоило. Леди Марии это не понравилось бы. И отцу это совершенно не нравится. А кому нравится, спрашивается, когда на тебя орут? Драхомир всегда считал, что Гарольду, например, следует обучиться самоконтролю и не кричать из-за каждой мелочи на своих подчинённых. Но сейчас он вёл себя даже хуже, чем Каратель, у которого на это хотя бы право было.

Не стоило выходить из себя. Так ничего не добьёшься. Можно было бы добиться, если бы Драхомир сейчас находился рядом с кем-то другим. С тем же Говардом хотя бы. С леди Катриной, с Шиаем, который был в сто раз более упрям, нежели большинство Астарнов вместе взятых. Не рядом с отцом. Киндеирн может кричать по мелочи, но в особенно важные моменты он всегда образец ледяного спокойствия.

— Она была твоей мачехой, — Киндеирн совершенно хладнокровен, но голос его, как и всегда, слышен на всю округу. — И перестань, наконец, ныть. Твоя жизнь на этом не закончилась. Держи себя в руках, ты же не отребье какое. Ты же герцог, как-никак! Будь добр — соответствуй.

Не будь Драхомир так рассержен, он сумел бы различить в голосе отца боль. Он сумел бы услышать, что в этот раз голос Киндеирна звучал непривычно глухо. Глухо, как всегда, когда что-то причиняет ему боль. Не будь Мир в таком гневе, он бы обязательно что-нибудь понял, но сейчас ему не до этого. Он чувствует только злость и отчаяние. Как человек, у которого отобрали последнюю радость. И спокойный голос отца Драхомира не только не успокаивает. Он его только раздражает.

***

Кругом лишь снег. Бесконечная ледяная пустыня на несколько миль вокруг. Ни единого человека — никто не осмеливается идти из одной деревни в другую теперь. Не в этот год. Не сейчас. Бесконечное холодное одиночество, которое даже можно было счесть красивым. Возможно, через несколько лет никого из людей не останется в живых… Возможно, через несколько лет это одиночество станет полным. Раз в десять лет проводятся обряды, во время которых никому лучше не выходить лишний раз из дома. Обряды с жертвоприношением. Скорее всего, Хелен должна была стать одним из жертвоприношений — насколько Йохан знает, в этом ордене женщин не бывает. И то, что Танатос решился бежать вместе с ней лишь усиливает то уважение, которое бард испытывает к этому мальчику. Он почти уверен, что Минна поступила бы так же. Это только он в своей семье был таким трусом, что не отважился бы.

Снег… Белый и чистый… И отвратительно холодный. Следует придумать какую-нибудь очередную сказку про существо из снега. Быть может, на ярмарке такое неплохо воспримут. И Йохану достанется больше денег. А это значит, что ему какое-то время не придётся голодать. Голодать барду совершенно не хотелось. Это было даже хуже, чем мёрзнуть. Но холод был неизбежным злом, а вот голода можно было избежать.

Жизнь крестьянина или ремесленника подошла бы Йохану больше. Работать он умел. Конечно, кузнецом ему было бы стать трудновато, но каким-нибудь гончаром — почему и нет? Конечно, в таком случае, он всю жизнь просидел бы в одной деревне, зато всегда был бы сыт и всегда тепло одет. Да, у него не было бы его дорогой мивиретты, но… Будь он гончаром — его мать и сёстры жили бы в той же деревне и сейчас были бы живы.

Йохан с грустью вспоминает свою мать и сестёр. Если бы он только мог их отыскать!.. Если бы он только мог хотя бы знать, что они живы, что они не погибли в той метели, что разлучила их… Это произошло уже почти три года назад. И Йохан не уверен, что хоть кто-то мог выжить. Как он сам не умер в тот день — огромный вопрос. Хотя, конечно, ему следовало быть более благодарным к мастеру Герну за то, что тот его тогда вытащил. И хотя бы не сбегать от него, прихватив с собой мивиретту… Но год назад Йохан уже просто не мог выносить присутствия этого ворчливого старика. То ему не так, это не эдак. Сплошное мучение!

В западных землях, где живёт народ, прозвавший себя эльфами, есть источники, вокруг которых даже снег тает. Йохан однажды был там. Герн украл мивиретту оттуда. За несколько месяцев до того, как Йохан от него сбежал. Должно быть, старик сильно на него злился! Ещё бы — украсть такое сокровище и даже не раскаиваться! По легенде, мивиретта обладала кучей волшебных особенностей, но пока что бард не заметил ни одной. Разве что — притягивать людей… За день до того, как он познакомился с Танатосом и Хелен, Йохан чувствовал себя настолько одиноко, что хотелось выть. Тогда он играл на мивиретте и думал о своём одиночестве. А на следующий день появился Танатос. И сказал ему идти с ними. И в Тивии он помог Йохану. Бард никогда этого не забудет.

Йохан бы отдал всё на свете, чтобы снова увидеть мать и сестёр. Всё на свете, чтобы услышать немного хриплый голос, ощутить тепло рук и почувствовать себя нужным. Всё на свете, чтобы не чувствовать себя настолько одиноким. Всё на свете, чтобы увидеть доброту и понимание в чьих-то глазах.

От Танатоса этого ждать не приходилось. Если что-то бард и смог узнать о послушнике, так это то, что тот совершенно нетерпим к любому мнению, кроме собственного. Зато Толидо был смел. И всегда знал, как следует поступить. С ним просто невозможно было не выжить. И, пожалуй, поэтому Йохан хотел бы остаться с ним. Танатос найдёт выход из любой переделки, в которой окажется. Он умён и хитёр. И живуч, что самое главное. И барду очень нужен такой друг. Но понимание… С пониманием и добротой были некоторые проблемы. Танатос мог быть смелым, самоотверженным и сообразительным, но сочувствия от него не дождёшься. Это уж точно. Он может пожертвовать жизнью ради другого человека, но никогда никого не пожалеет. Хелен стала бы ему сочувствовать скорее. Если бы не ощущала себя такой же одинокой.