Буря

Конечно, Вероника смотрела на все это с ужасом, и с болью — и слезы уже катились, и шептала она тихо-тихо:

— Бедненькие… Что же вы это над собою сделали?..

Она сделала несколько шагов вперед; и взгляд ее, сверкал с одной фигуры на другую, и не знала она, на ком остановится, к кому с нежным своим чувством бросится. И она выбрала — не к Тарсу, и к девушки, не к Рэнису, и к Ринэму, но к горбатому!

Да, да — к нему, с злобой что-то хрипящему; вдоль стены медленно к выходу ползущему, обожженному, уродливому. Она увидела, что именно горбатый страдает больше всех, в этой пещере — только взгляд его поймала и все поняла. В этой взгляде так и зияло злобой: «А, теперь жалеть друг друга будете?! А меня то ненавидеть и презирать, конечно?!.. Да — я такой уродливый и злобный, конечно вам ненавистен. Я для вас мерзость, которую топтать надо! А я вас всех ненавижу за это!.. Дайте мне только силы — я всех бы вас замучил!..»

И вот Вероника бросилась к нему, и не слышала предостерегающего крика Барахира: она уже стояла возле него на коленях, она поймала его массивные обоженные ручищи и стала их целовать — он сначала едва не раздавил ее маленькие ладошки, затем — издал странный, тоскливый стон, какого никогда раньше и не издавал, и не сжимал уж больше — теперь она склонилась над его ликом, а скорее мордой — особенно то теперь — мордой, которая никогда женской ласки не знала; и она подарила ему несколько мягких поцелуев; несколько слез жарких его слез коснулись, а он жадно, словно живую воду, поглотил их. Девушка шептала:

— Прости их, пожалуйста. Прости — ведь нельзя же себя так терзать. Только прости и сразу тебе легче, на сердце станет.

— Простить?! — прохрипел он, и тяжело, с мукой, задышал. — Ну уж нет. Это пусть кто-нибудь другие прощают…

— Не говори, не говори так, пожалуйста. — с нежной, молитвенной мольбою, обращалась к нему Вероника, и поцеловала его в губы. — Ты в аду сейчас — сам для себя, ведь, ад создал! Только прости…

— А-а! — он чуть отдернулся, и безудержные слезы по его обоженным щекам покатились. — Это для вас, хороших, покаяние существует. Для вас уж все с самого рожденье предопределено. Ну, и для меня все предопределено было: как уродился таким уродцем… Это судьба!.. Нет — это для вас спасенье существует, а такие как мы обречены на преисподнюю. И как же я ненавижу, вас, хороших! Как ненавижу тебя, такую добренькую, которой так легко говорить эти словечки, и целоваться… Ведь, чувствуешь сейчас себя прекрасно, да?! Ведь, ради того, чтоб на твоем сердце хорошо было, ты все эти проповеди мне читаешь. Так ведь — да?..

— Мне больно сейчас на сердце. И ты уж, пожалуйста, прости их…

— Может, еще и колыбельную мне споешь, мамаша?!

— Что хочешь, только бы не терзался ты так больше.

— Это не я эту колыбельную придумала, потому что я такая неумелая… Это один замечательный человек, Сикусом его зовут, ее сочинил. И этот человек здесь поблизости, и ты с ним обязательно познакомишься; будешь с ним общаться — у тебя же в пламень глубоко-глубоко, под этой коростою злою — там же добро сияет! Я же вижу, как сияет… Милый, бедненький — сколько же ты страдал!.. А вот я тебе сейчас песню спою — еще одну песню — ты же хочешь, чтобы спела. Нет, нет — ты ничего не отвечай, потому что, от боли этой пережитой, и что-нибудь злое ответить можешь — того чего и не хочешь совсем отвечать, а ты вот только выслушай…

Уже некоторое время рядом стояли несколько Цродграбов и Барахир, но вот ворвался Рэнис, который все это время хлопотал над Ринэмом — он перенес его на ложе, поручил заботам девы, а сам же, бросился сюда, и почудилось ему, будто чудище это, теперь и любимую его схватило — и он бросился, успел нанести удар, прежде чем Вероника перехватила его руку, и с рыданьями взмолилась:

— Нет — что же делаешь ты?!.. Остановись — ты ж все испортишь! Рэнис, пожалуйста, прости его!..

— А-а! Вот она — доброта ваша! — выкрикнул, сплюнул кровью горбатый.

Он и слезы смахнул, напряженно замер, и, как раз, когда Вероника обернулась к нему, рывком вскочил на ноги, растолкав Цродграбов бросился к выходу.

— Только не делайте ему ничего плохого! — взмолилась девушка, и вслед за ним бросилась.

Никогда прежде не доводилось ей бегать так стремительно — и ей удалось догнать его, на самом краю пропасти, со дна которой по прежнему доносилось урчанье голодных волков — он замер перед мостом, но вот, согнувшись, от чего горб выставился, словно вторая голова, сделал шаг — тогда то Вероника и перехватила его за рука.

— Нет — пожалуйста: тебе не зачем бежать куда-то. Если ты ищешь света, так ты его уже нашел его. Я буду любить тебя, все будут любить тебя. Все будет совсем иначе нежели раньше.

— Да ты безумная! — выкрикнул горбатый, однако — не пытался больше высвободиться. — Ты, наверно, всех любить готова! Но ты то одна такая, а все остальные твои дружки презирать меня будут, плевать в меня будут!.. — он вновь сплюнул кровью. — Такая у меня, выродка судьба, а ты, милая, ясная деточка — ты, конечно, распевай колыбельные, и с куколками играй!

Кричал то он со все большей злостью, а вот все не высвобождался, хоть и видел, вырвавшегося из пещеры Рэниса, и Цродграбов за ним. И тут камни сильно содрогнулись, и жуткий заунывный вой прорвался со дна ущелья.

Горбатый стоял на самом краю, одной ногой уже на обледенелой поверхности моста, а потому, когда случился этот толчок — не удержался, и сразу же на дно, к тем призрачным, жаждущим клыкам устремился бы, но помогла Вероника: когда он уже падал, она перехватила его за обе руки, и тут же упала на обледенелую поверхность — стала вслед за ним в пропасть съезжать. Горбатый сильно сжал ее руки, и усмехнулся:

— Что — не думала, наверно, что вот так вот придется, да?!.. Сейчас вот и погибнем!.. Готова ли жизнь за меня отдать?!.. Нет ведь — вырваться хочешь!.. А все потому, что в прежних то словечках искренности не было!

— Я и не отпущу тебя… — выдохнула Вероника, пытаясь хоть ногами зацепиться за что-нибудь.

Однако, не за что было уцепиться: она грудью царапалась о каменную поверхность, и, постепенно, все более перевешивалась над дышащей хладом пропастью. Горбатый ухмылялся, смотрел в ее очи, и сам, вдруг, вскрикнул:

— Дьявол с тобой!.. Жалко тебя… Да — жалко!.. Живи…

И он выпустил было ее руки, однако, теперь сама Вероника его не выпускала: она перехватила его огромные ручищи у запястий, и, несмотря на нестерпимую боль, все-таки еще удерживала его. Она тяжело дышала; понимала, что в каждое мгновенье может устремиться в эту пропасть, на далеком дне которой уже видела движенье призрачных волков — но она не выпускала его — шептала:

— Нет — не выпущу. Спасу тебя. Потому что люблю. Потому что надо любить!

Она, все-таки, вскрикнула от ужаса, когда перегнулась уже до живота — поняла, что в сейчас начнется долгое падение. Ее перехватил Рэнис — он с бессвязным, звериным воплем набросился сзади, перехватил ее за одежды, и могучим, страстным рывком, одернул назад — в этом рывке смог и горбатого вытащить, но сам не удержался, повалился на спину, стал съезжать, по ледовой поверхности к краю, но тут уж подоспели Цродграбы, и они отбросили бы горбатого обратно в пропасть, но в него вцепилась Вероника, а потому их вместе подхватили на руки, понесли в пещеру.