Буря

На дне ущелья, а это было так далеко — в сотнях метрах под ними, по прежнему выла стая призрачных волков, по прежнему происходило там беспрерывное движенье, а время от времени раздавался такой режущий уши звук, будто бы сотни когтистых глоток разом вцеплялись в каменную твердь, терзали ее в безудержной ярости.

Тарс, этот разъяренный сильнее всех волков, сын Маэглина, ни на мгновенье не останавливаясь, перешел по узкому и трещащему обледенелому мостику над этой роковой бездной, на несколько мгновений, склонился над окровавленным снегом, а затем — с воплем бросился в пещеру.

Читатель, должно быть, помнит, что в пещере находился израненный, после ночи проведенной в волчьем обличии Ринэм, а так же дева, имени которой он даже и не знал, но которая ухаживала за ним, которая посылала ему колдовские и целительные виденья.

Прежде всего, ворвавшись в эту пещеру, увидел Тарс множество белых голубок, которые седели на длинных жердочках, возле сияющего в середине большого костра. При его появлении, они разом взмахнули крыльями, белым стремительным облаком под потолком закружили, громко, тревожно так закричали. Вслед за тем, увидел Тарс деву, которая резко к нему обернулась, и смотрела теперь с испугом — у многих злодеев дрогнуло бы сердце — такой она, в эти мгновенья, казалась хрупкой, беззащитной; такой в то же время прекрасной, подобной некой неземной, небесной красе. Она, до этого, была поглощена Ринэмом — положила прохладную свою ладошку ему на лоб, вполголоса приговаривала что-то. Вот сделала шаг навстречу вбежавшему — этот шаг был сделан бессознательно — как некий порыв, как просто желание любимого своего защитить.

Да — у Тарса дрогнуло сердце — но он тут же и плюнул, от отвращения к этой «слабости»; и он, так же неосознанно, сам себе злобу внушая, бросился на нее — и не видел уж ясного лика — от злобы то и свет, в глазах его померк. Вот он перехватил, сильно сжал, встряхнул это расплывчатое, темное, и тут почувствовал, что она резко сжимается — он понял, что она в голубя превращается — попытался поймать, но она, все-таки, выскользнула из его рук, к тому шумному облаку, которой под куполом кружило, присоединилась.

— Где, где он?! Отвечай!!! — бешено хрипел Тарс, и тут увидел Ринэма.

Этому юноше с великим трудом удалось приподняться, и теперь он, с лицом, на котором еще виделись следы не до конца залеченных шрамов, с испариной, и тяжело дышащий, смотрел на Тарса, говорил что-то слабым голосом, однако — Тарс, охваченный бешеной своей страстью, вовсе и не слышал его, он схватил его за руку — сам того не чувствуя, стал ее сжимать, и все выкрикивал, при этом:

— Ты должен знать, где он!.. Ты мне все расскажешь!

В это время, у входа появился горбатый, которому, цепляясь руками, на коленях, все-таки удалось перебраться над пропастью, и который теперь тяжело, словно после долгого бега дышал, смотрел со злобою.

Тарс, не выпуская сжатой уж до судорог руки Ринэма, резко обернулся к нему, выкрикнул:

— Лови голубей! Смотри, чтобы не одна из этих тварей не вылетела!..

А голубиное облако, все это время кружило под потолком — вот из глубин раздалось пение, и тогда Тарс понял, что сейчас на них нападут, что будут бить бессчетные крылья, что клювы, в конце концов, раздерут его лицо — тогда он, выкрикнул горбатому: «Вооружайся!», и уже не видел, что с тем было, так как, выпустив Ринэма, подхватил мраморную колонну, которая стояла возле кровати, точно клинком взмахнул ее — и тут, действительно, налетели голуби…

Надо ли говорить, как бился Тарс? Надо ли упоминать про остервенение, про исступление; про то, что он метался в этом облаке, наносил по хрупким телам яростные удары…

Нет, нет — совсем не хочется мне это описывать. Сейчас вот подошла спасенная мною девочка, и спрашивала, когда будет первый гром, когда на фоне черных, уходящих туч взойдет первая радуга. Я отвечал быстро:

— Подожди до вечера; тогда я освобожусь от работы и все тебе объясню.

Она же заговорила таким обиженным голосом, что я понял — с трудом слезы сдерживает:

— Все то вы мрачные сидите — у вас здесь, словно в темнице. А посмотрите, какой на улице день ясный. Ох, близко уж весна!..

Я взглянул в окно, увидел сияющие ясным светом горные склоны, а над ними — такое живо небо. Оттуда, из небес, такое нежное тепло исходило, что — только взглянул, словно бы поцелуй на своем лике почувствовал — это она, единственная моя, смотрит с небес, ждет моего прихода.

И уж с теплыми слезами, повернулся я к девочке, увидел, что и в ее глазах слезки, хотел ей сказать что-то, да она не дала — сквозь слезки улыбнулась мне, да и говорит:

— У меня просто воспоминанье — такое воспоминанье, что ни за что, ни за какие богатства бы его не отдала… Нет — отдала бы — отдала! За то, чтобы маменьку и батюшку вновь увидел — сразу бы отдала это воспоминанье!.. Вспоминать начинаю, и — словно бы сон попадаю. Вот и вы увидьте — эти горы громадные, а над ними — высокие-высокие стены дождя уходящего; вокруг уже солнце все заливает, все так и сияет — так ярко все-все сияет — видели бы это! В уходящих тучах, еще сверкают молнии, а на фоне их, таким ясным, ярким высоким мостом перекинулась радуга! Видели бы вы!.. Такая красота, и будто не наш этот мир; и в то же мгновенье птицы вокруг меня запели; столько птиц — будто это все сестры и братья мои были…

Я то чувствую — будто слезы по моим щекам текут, и все так вокруг сияет, и так я себя почувствовал, будто молодой, и сижу среди полей майских, полной грудью тот воздух последождевой вбираю, и уж вспомнить не могу, что я такое мрачное до этого писал. Тогда же и стихотворение рассказал — это стихотворенье, среди многих иных, сейчас предо мною, в пожелтевшей тетради одного из моих героев — и не скажу какого, так как не имеет это значения:

Тарс, наконец, тяжело дыша, остановился. Он весь был покрыт кровью — собственной и голубиной. Так же, вокруг лежали разбитые тела голубей — пол был устлан этими телами, и окровавленными перьями. Осталось всего лишь несколько голубок, и они с горестными криками кружили под потолком. Вообще же, пещера, еще недавно такая теплая и уютная, преобразилась теперь в нечто мерзкое — это была уже какая-то бойня, чуждая всякой жизни, всякому разуму.

— Вы мне все расскажите! — бешено выкрикнул Тарс, а оставшиеся голубки устремились к выходу. — Держи их! — выкрикнул Тарс горбатому, который так ничем и не вооружился, но отбивался, все это время, могучими своими кулачищами.