Людомар из Чернолесья. Книга 1 (СИ)

– Позор. Я б не пережил, если бы у меня не родилась дочь. Ей плакался. Она хороша теперь. На слезах моих выросла.

Оридонцы прибывали со стороны Десницы Владыки в огромных количествах и подступили к Боорбогским горам. Комт призывал брездов сдаваться, чтобы сохранить жизни, но они отказывались. Тогда оридонцы поставили Комта главой над всеми пленными, кого он уговорил выступить против своих, и Комт взял для них все крепости, включая Боорбрезд, ибо не осталось в тех крепостях воинов – всех увел с собой на битву Глыбыр.

– Кичился потом, что если б не он, то всех бы перебили. А по мне, так пусть уж лучше бы перебили, чем так жить, как сейчас живем. Брездов заперли в их лощине. Даже в долину свою они проходят только по позволению, чтобы богам помолиться. Унизили донельзя. Что уж про нас говорить…

– Я слышал, что нравится всем, – осторожно вставил людомар.

– Эйх, – отмахнулся старик. – Это новая поросль. Не жили они никогда так, как мы жили. Тяжеловато было, зато по справедливости. Брезды над нами владычили, но хозяевами нам не были. Когда нужно было – помогали. Они нам, мы им. Со временем уж и позабыли, кто хозяин, а кто нет. Это только там, наверху они между собой раскланивались, распшикивались. А мы, простые которые, нам-то что?

Холкуны и при оридонцах смогли сохранить относительное самоуправление, но везде и всюду их заставляли показывать свое почтение и пресмыкаться.

– Вот есть там такой или такие – не знает никто – их называют Величайшие. А при них стоят Увеличайшие. Есть еще Великие, Привеликие, Высокие и Привысокие – так оно у них, вроде. Самый поганый оридонец, он мне «привысокий», а я ему «молча». Согнали всех в города. Раньше только холкуны по городам жили, а нынче все кому не лень. У пасмасов деревеньки пожгли и всех к нам загнали. Много работы нам дали. Этот… тьфу… уголь им делать. А от него тепла никакого. И нам же его продают потом. Ввели дебы. Зачем? Мы раньше и без них обходились. Рочиропсы поотбирали. Ранее и одежду мы делали сами, и еду почти всю сами, и телегу построить, если надо, сами могли! А теперь нельзя. Теперь каждый город что-то одно может делать. Даже поесть и то покупать надо. По городам поскребом поскребывать. И дошли-то ведь до того, что нет теперь ни холкунов, ни пасмасов, ни брездов – есть молчи. Много-много молчей, которые пресмыкаются и работают за дебы, да еще и радуются тому, что их обворовывают. Земель нас лишили, чести лишили. Так что молчи молча. Эхе-хе! Прилепили нам это потому, как мы все терпеть должны молча. Так и называют теперь молчами. – Старик отхлебнул воды. – А самое-то главное что? При брездах время шло, и все различия промеж нами стирались. Уважали мы их, они нас. А при этих? Уж двадцать восемь зим охолодило равнины, а они как считали нас грязью под ногами, так и поныне считают. Я же вот что думаю…

Но людомар больше не слушал. У него закружилась голова. Двадцать восемь лет! Он наконец-то узнал. Неожиданно для себя, но узнал. И даже если бы ожидал, услышанное его все равно бы оглушило.

Двадцать восемь лет!

Небо раскачивалось у него над головой. Небо плыло. Небо танцевало.

***

Путь в Чернолесье резко замедлился. Старик шел небыстро и часто уставал. Он увязался за людомаром так естественно, что у того не поворачивался язык прогнать его. Шли они всегда порознь: старик по дороге, а охотник в лесу. Попутно ему удавалось сразить стрелой какую-нибудь зверушку. Несмотря на то, что лук старика был старым, но все же чувствовалось, что это боевой лук: бил он точно и смертельно.

– На Синих Равнинах, как припомню, много городов наших было. На пальцах не пересчитать. Каждый город славился своими ремеслами, своими умельцами. Даже тракты промеж ними назывались подобающе: Одёжный тракт – по нему города стояли, где процветало портняжество; Кольчужный и Мечный тракты, а Молочный тракт – энтот и вовсе самым знаменитым был. Никто на моей памяти до конца тракта не доходил.

– Отчего же это?

– Упивались вдрызг, да мерли по пути.

– Молочный?..

– Это токмо для виду было название, – мечтательно улыбнулся Тикки. Но в следующий миг лицо его омрачилось: – Нет уж сейчас ничего. Поросли травой они. Тропами и то не назовешь.

– Зачем ларги-то жгли?

– Условие такое было жизни нашей. Коли жить хотите под нами, то сходитесь туда, куда вам укажем. Сперва, тяжко было очень. Потом многие смирились и привыкли. А те, кои против пошли… эхе-хе… давно уж тех нету.

Старик начинал задыхаться – верный признак того, что скоро станет покачиваться от усталости. Людомара удивлял этот холкун. Неведомо почему, но охотник и сам незаметно для себя отвык от прежнего устройства олюдей. Нравы Нисиоларга исподволь проникли и в него. Не просить помощи, пока сам способен себе помочь; гордость; честь; честность и даже совесть – то основное, чем всегда отличались дикие жители лесов – все это было пожрано большими городами. И странно это было для людомара, ведь пробыл он в Нисиоларге не более большой луны, а так свыкся с извращениями, которые город накладывал на чистую нетронутую душу дикаря.

– Давай встанем. Приляг сюда, – попросил Сын Прыгуна поняв, что сам отдохнуть старик никогда не попросится – не гоже это старому воину, просить такое. – Ты говорил, что у тебя есть или была…

– Есть…

– … дочь…

– Да, есть она.

– Почему же ты у погоста едва смерть не нашел от голода?

Старик насупился. Его лицо на долю секунды приняло оскорбленное выражение.

– Не хочу на ней висеть. Ей и без того тяжело. Мужик ее от испарений грязевых в Приполье городском ног лишился. Обвисли у него и не двигаются. А детей четверо. Хорошо старшой подрос и уже может в Приполье работать. Без него с голодухи бы опухли. Вот я и ушел. Она думает, что нет меня. – Подбородок старика дрогнул, и он посмотрел на небеса.

– И не искала даже?

– Искала, наверное, но не нашла. Я туда ушел, где вовек искать не станут.

Людомар понимающе промолчал. Он не мог удержаться, чтобы не спросить:

– Теперь-то как нам с тобой?

– Я полезным быть могу… только не в городе. Много кем я был, но тебе пригодиться, что я оружейником был. Вторым молотобойцем, но видел, как мечи творят, щитовые обручи – много чего. Хлеб могу печь. Сеять да пахать как знаю.

– И с этим помирал от голода?

Старик усмехнулся: – На то он и город, что с такими умениями можно с голодухи подохнуть.

– В Чернолесье такое же будет…

Неожиданно старик попросил, как просят, наверное, только маленькие брошенные дети:

– Не гони меня, людомар. Мне с тобой новые силы пришли. Мне с тобой весна и заря новая. Всяк, кто заметит тебя, радоваться будет безмерно. Пусть я умру по пути, но умру рядом с надеждой. С ней вместе умирать в тысячу раз легче. Когда она в душе – нет смерти. Как она с тобой в ногу идет, то тебе бессмертие.

Охотник поднял голову: – Что ты такое говоришь?

Старик неожиданно потянулся и обнял его за шею.

– С тобой рассвет пришел на эти земли. Про то всем надо знать, потому как все уж разуверились. Двадцать восемь зим – большой срок. Невыносимо большой!

Сын Прыгуна принюхался. Налетевший ветерок донес ему запах фриира. Людомар безмолвно поднялся на ноги и скрылся в чаще.

Ветер менялся и потому было трудно найти цветок, но он нашел.

На обратном пути, не доходя сотни шагов до старика, он услышал тихий голос, который разговаривал с ним, а Тикки отвечал ему.

– … всяк-всяк может, – проговорил доверительно старик.

– Ты мне «не всяк». Сам оговорился, что прозябаешь здесь. Коль давно здесь, то и видел много.

– Не отрекаюсь от слов, привысокий…

Людомар, сам того не желая, резко присел и вытащил мечи из голенищ. Он начал медленно приближаться к месту общения.

– … когда бы проходил такой, то мне запомнился. А коли не запомнился, значит не проходил.

– Юлишь, старик, – грозно прошипел полу рыком голос. Разрезая воздух промеж стволов деревьев, метнулся громкий шлепок удара.