Книга Страха

Прошло сколько-то времени, и мужики вынули из баркаса несколько ящиков.

— Не так-то просто отсюда выбраться, — с жалкой улыбкой обратился к ним Гарусс.

— Да, — сказали ему, — это точно.

И помогать не стали, так что он выкарабкался сам. Он бросился бежать по набережной, к метро, пока не увидел, что никакого метро, к которому он спешил, нет, и это не Невский проспект, да и вообще непонятно, с чего он вдруг решил, что Невский проспект это набережная. Гарусс находился в каком-то другом районе Петербурга. Неподалеку от центра, но далеко и от дома, и от транспорта, и уже очень поздно. Мороза нет давно, отовсюду хлещут яростные зеленые волны, как в Летнем саду, почти наводнение, устроенное позеленевшими конными статуями.

Теперь людей и вправду не осталось, и даже теней.

Гарусс вылетел на булыжную площадь в надежде увидеть там некий трамвай; проститутка с братом быстро шли следом за Гаруссом. Но он увидел, что это уже и не совсем они. Тогда он успел — схватил шапку, сорвал ее, вынул и швырнул им две монеты. Гривенники заплясали на камнях.

Оба, вроде как брат и сестра, злобно закричали:

— Ах ты сволочь! Сволочь!

Но дальше идти они не решались. И они окончательно превратились в пацанов — сербов или болгар. Они ходили по кругу как заведенные.

Тогда Гарусс мстительно, будто бомбу, швырнул им еще одну копейку, зная, что это поможет, а им сделает хуже. И с головокружительной скоростью проснулся через несколько четко раздельных, последовательных пробуждений: в палате пионерлагеря, в бабушкиной комнате, в больничной палате, у себя дома почти, у себя дома окончательно, под тяжелой картиной с видом на море.

КАРИНА ШАИНЯН

СМЕЮЩИЙСЯ

Огромный порт на громыхающем железом морском перекрестке пожрал лицо города.

Города, корчащегося от тошноты в жарком болотном тумане.

Города в чудовищном устье Гуа, ленивой и мутной, вползающей в далекое море затхлыми рукавами. Города, который окружают рисовые поля, кормящие тысячи белых цапель, и хилые джунгли, с трусливой наглостью запускающие щупальца-лианы на поля.

Я здесь чужак. Может быть, во всем этом есть смысл: в невыносимо широких улицах, и вездесущей плесени, и выхлопах ядовито-желтых такси. Может быть, кто-то умеет любить этот город, озверевший от душной жары и вечно занятый делом. Я — не умею.

Наверное, надо здесь вырасти, чтобы привыкнуть к стеклянным офисным глыбам, окруженным канавами с тухлой водой. Надо с детства пропитаться духом огромных денег и ядом болот. Запахами гниющих фруктов и машинного масла. Далекими воплями корабельных сирен и унылыми причитаниями нищих.

И когда ты наполняешься этим до краев, тебе дают аттестат, ты надеваешь белую рубашку, мгновенно становящуюся серой от пота, и приходишь в офис. В белых стенах, покрытых синеватой слизью, передвигаешь с места на место влажные пачки долларов. В их шорохе слышен отдаленный грохот порта и рев океанских грузовиков. Пачки становятся все толще, и ты чувствуешь, что жизнь идет не зря, что двигаешься наверх и, может быть, когда-нибудь заберешься так высоко, что попадешь в прохладные и сухие места — как раз такие, в каких рекомендуется хранить продукты, лекарства и деньги. Твоя рубашка всегда будет свежей, а от галстука перестанет одуряюще нести сыростью. И тогда ты поймешь, что любишь этот город с обглоданным лицом и не променяешь его ни на что на свете.

Но я здесь чужак. Мне никто не вручал аттестат, дающий те же права, что есть у цапель, кормящихся на широких и сытных рисовых полях. Я, как и все, каждый день хожу в офис и превращаю тонкие пачки — в пачки потолще. Но в моей жизни нет любви.

Пытаюсь понять этот город. Я хочу знать его историю. Читать на здешнем языке еще трудно, разговаривать — проще. Родриго, лоснящаяся смуглая офисная крыса, брызжущая патриотизмом, с удовольствием просвещает меня. Они воевали, много, за золото, скрытое на болотах. Строили порт, а потом опять воевали, теперь — за золото, которое мог принести порт.

— А потом?

— А потом было самое главное сражение, и Гуа стал красным от крови.

Мутная вода приносила их в устье, и там они гнили в рыжих болотах. Покачивались рядом в красной воде — разбухшие и примирившиеся друг с другом. Застревали в тростниках и понимали, что нет никаких сторон, и вода была окрашена зря. Потом они начинали смеяться.

— Этот день мы отмечаем каждый год — День крови. Это скоро. Круглая дата. Будет праздник.

И правда, смешно.

Сеси — как этот город, огромная и влажная. Она много ест и много потеет. Она может выпить целую бутылку джина, зная, что будет умирать утром. Она курит одну сигарету за другой. Ее поцелуи душат меня.

Я не могу полюбить этот город, но Сеси я почти люблю.

Сеси водит меня по странным местам. Запахи плесени и денег там сильнее, а люди больше похожи на белых цапель, выгоревших на солнце. Они пьют в полутьме васку, от которой становится все равно, а потом мучительно болит живот и сжимаются стены. Некоторые кричат от боли и страха. Их отвозят домой, а на следующий день они приходят снова.

Я пью с ними, а потом люблю Сеси в мокрых коридорах с цементными стенами. Иногда это делает кто-нибудь другой, оставляя меня наблюдать. Сеси смотрит мне в глаза и улыбается. В такие ночи я напиваюсь.

Утром мы идем на работу.

По городу ползут щупальца слухов. Когда мои коллеги задерживаются на работе, их жены обрывают телефон. Когда на окна офисов наваливается душная темнота, мы стараемся не смотреть на стекла. Мы продолжаем двигать пачки денег, а потом выскакиваем на улицу и нервно ловим такси и просим довезти до самых ворот наших домов. Мы боимся.

Из-за стеклянно-бетонных высоток выходит кто-то. Они выползают из слабо светящихся в темноте канав. Или выбираются из мусорных куч на обочинах широких асфальтовых улиц. Родриго говорил, что сбил одного — слишком неожиданно выскочил на дорогу. Они одеты в рваные костюмы и покрытые мерзкими пятнами рубашки. Их галстуки скручены в веревки. Они не нападают. Только смеются.

Говорят, те, кто их видел, становятся другими. Тот, кто видел смеющегося, перерождается. Если остается в живых.

Хайме нашли на улице недалеко от офиса. Инфаркт. Слишком много работал, много переживал, хотел наверх. Его сердце не выдержало влажной духоты. Он был моим начальником. Его место занял я. Оказывается, когда ты забираешься выше, не только пачки становятся толще. Становится отчетливее шум моря. Иногда я различаю скрежет кранов. Корабельные сирены кричат чаще. Теперь я двигаю пачки почти осмысленно.

Исчез Родриго. Поговаривают, что покончил с собой, бросился под машину. Накануне прямо за рабочим столом с ним случилась истерика. На следующий день он не пришел. Родриго делал очень важную работу. Теперь нам придется трудиться за него.

Цифры и печати. Бесконечные ряды чисел и подписей. Разлинованные листы бумаги. Переговоры, похожие на таблицы. Числа. Числа означают деньги. Толщину передвигаемых с места на место пачек. То, что мы делаем, — очень важно и нужно. Здесь не место для истерик.

Родриго плакал и кричал, что здесь жарко как в аду. Всхлипывал, плечи тряслись, никак не мог успокоиться.

Что же, здесь правда жарко. Но это не повод.

Пытаюсь понять, зачем попал в этот город. Меня прислала сюда компания, в которой я работал дома, далеко на севере. Но узнать мотивы высокого начальства трудно, разговаривать с коллегами — проще. Секретарша здешнего босса радостно делится со мной секретами. У них много конкурентов. Они работают хорошо, но конкурентов слишком много.

— И что?

— Мы попросили прислать нам специалиста, и в европейских компаниях стали больше доверять нам.

Они, задыхаясь, приходили на переговоры, расплавившиеся, разлагающиеся от жары. Потом среди смуглых лиц видели мою голубоглазую физиономию и понимали, что боялись зря, здесь есть не только чужаки. Пили много воды и смеялись, когда переговоры заканчивались удачно.