Флейта Нимма (СИ)

Очень некстати: судя по карте, ближайшее поселение встретится нескоро.

Снаружи призывно закричали мулы — им не терпелось отправиться в путь. Художник со вздохом начал собираться.

— Именем Ууста Второго!

В трактире сделалось людно. Мелкие воришки, которые, кажется, водились везде, где слышался звон денег, попытались просочиться сквозь щели, но не преуспели и принялись дрожать по углам.

Однако стражей они не интересовали.

— Разыскивается! — завопил один из стражников, — Мужчина! На вид! Двадцать-пять! Тридцать! Рост! Выше среднего! Приметы! Красный платок! Длинный нос!..

Голос у него был козлиный, по-другому не скажешь. Даже Кость и Ночка снаружи отозвались.

Аллегри в это время пробирался к выходу. По мере того как капитан стражи называл все новые и новые приметы, художник уверился — ищут не кого-нибудь, а его знакомца, этого пройдоху Чапеля. Что он успел натворить? Хотя нет, не этот вопрос его интересовал. Главное — когда? С того момента, как они распрощались, едва ли полдня прошло.

— Любезный, — обратился он к ближайшему блюстителю порядка, чей грустный вид навевал мысли о бренности всего сущего. — Что случилось-то?

Стражник вздрогнул и затравленно оглянулся. Увидев художника, он чуть расслабился.

— Вы, господин, явно не отсюда, — тихо сказал он. — За "любезного" тут и убить могут.

— Почему?

Стражник снова оглянулся, проверяя, не подслушивает ли кто, затем наклонился к художнику:

— У нас "любезными" называют этих…ну как их… — он явно смутился — м-м-м…

— Ну! — поторопил Аллегри. Он терпеть не мог, когда кто-то мямлил.

— … м-м-мужеложцев, — стражник сказал так тихо, что художнику пришлось наклониться, чтобы расслышать хоть что-нибудь.

Ничего себе, подумал он. За время чатальского путешествия Аллегри неоднократно пользовался этим словечком, даже не задумываясь, почему оно вызывает такую реакцию. Он приписывал это недружелюбности местного населения.

Стражник, вконец засмущавшись — его явно только недавно приняли на службу, — попытался отползти от художника. Бесполезно. Трактир был набит битком, и сбежать могла бы только муха. И то — не каждая.

— Хорошо, не-любезный, — сказал Аллегри, — что натворил тот бедолага?

— Который?

Аллегри кивнул в сторону человека с грамотой Ууста Второго, все еще выкрикивающего приметы подозреваемого.

Страж, кажется, был только рад уйти от скользкой темы.

— Вы не поверите, — начал он, — этого чудака застали за разрисовыванием стен королевской спальни. Картинки весьма непристойного характера, да еще и двигаются… — стражник ухмыльнулся. — Представляю, какое лицо было у короля, когда он проснулся и обнаружил вокруг сцены из "Тысячи разнообразных приключений повесы Филлиса". Так мало того, когда Ууст позвал стражу, этот шутник обиделся и сказал, что никто не ценит его помощи в семейных делах.

Насколько успел понять Аллегри, такой финт ушами был вполне в духе Чапеля.

— И что теперь? — спросил он.

— Что-что, ищем, что. Ууст приказал обыскать все закоулки. Думаю, что не только затем, чтобы наказать преступника, но и чтобы тот убрал свои рисунки — ни король, ни придворные маги с этим не справились. Хотя, говорят, королеве они понравились, — стражник хихикнул, почти по-девичьи. — Если честно, — он понизил голос, — ходят слухи, что тот, кого мы ищем — не совсем человек. Дескать, у него что-то странное, с волосами.

Между тем, в таверне стало тихо. Шептались только Аллегри и молодой человек.

Они обратили на себя внимание. Один стражник, чья военная выправка странно контрастировала с жиденькими, совершенно нереспектабельными усами, направился в их сторону.

— Бесмир, кончай болтать! — заорал он, брызгая фонтанчиками слюны и отвесив собеседнику Аллегри подзатыльник. — Когда ты уже научишься держать язык за зубами?

Тот попытался замаскироваться под окружающую обстановку, но в толпе это было сложно. Усатый мужчина потащил Бесмира на улицу. Дальнейшую ругань расслышать не представлялось возможным.

— И как его допустили к службе? — удивлялись его товарищи, пробираясь к выходу. Художник затесался позади них. Судя по тону, вопрос для них давно превратился в риторический.

Оказавшись на улице и впрягая Кость и Ночку в повозку, Аллегри ощутил легкий укол тревоги. Чапель был неизвестной величиной, и, хуже того — величиной неуправляемой, темной лошадкой, которая могла все испортить. Художник так и не понял, знает ли он о цели его путешествия, и если да — что собирается с этим делать? Могла ли хозяйка Хранилища ему рассказать, или она, как и обещала, сохранила тайну художника? Или он знал все изначально, но притворялся?

Аллегри усилием воли стряхнул с себя беспокойство. Были вещи, на которые он не мог повлиять: оставалось лишь сосредоточиться на всем остальном. По крайней мере, теперь он знал, куда двигаться. Где-то в осеморских горах его ждал Храм музыки, а в нем — табличка с письменами давно ушедшего народа.

А вот что путь через Степь закрыт, художник узнал, когда остановился на ночлег в Чору-Нери, маленьком городе на тройной границе — Чатала, Айзернен-Золена и Степи. Наступил месяц Саван, и тот, кто хотел пройти через нее в сторону Поющей пустыни, был все равно что мертв.

Аллегри, конечно, одно время подумывал о самоубийстве, но только не сейчас, о нет. Хотя кто знает, думал он, может, погоня за флейтой есть ни что иное, как еще один способ покончить с собой, только растянутый во времени.

Он оставил эти мысли. Философия все равно почти ничего не меняла, а настроение портила изрядно.

Чору-Нери здорово напоминил ему столицу, уступая только в масштабах. Единственное, люди казались более приветливыми, но это вполне могло быть следствием замены слова "любезный" на фразу "эй, ты!".

— Эй, ты! — позвал Аллегри и поморщился. Обращение подходило ему так же, как повозке — квадратные колеса.

— Чего угодно благородному господину? — подбежал трактирщик.

— Кувшин тапамора, будьте люб… добры.

Изначально Аллегри намеревался поесть, но новость о Саване лишила его аппетита. Перспектива застрять здесь на целый месяц отнюдь не прельщала. Оставалось только пить. Если, конечно, не найдет себе другого занятия. Например, подрабатывать рисованием.

Аллегри нахмурился. Это было бы равносильно поражению. Флейта ведь найдена и скоро обретет силу, не так ли?

В этом трактире, как, впрочем, и во всех чатальских, не было окон. Если подумать, очень удобно для тех, кто не хочет видеть, как проходит время: утреннее солнце сменяется вечерним, а затем и вовсе скрывается, уступая место луне. Аллегри успел стать свидетелем семейной ссоры, когда женщина, потрясая каким-то свертком, тащила мужа домой.

— Третий день, да что ж такое! — верещала она.

От нечего делать он пролил часть тапамора на стол и стал водить по нему пальцем.

К нему за стол уселся неопрятный дедок. Некоторое время он внимательно разглядывал художника. Хотя, "разглядывал" — слишком мягкое определение, скорее уж пялился.

Выпучив глаза.

— Денег нет, — не вытерпел Аллегри.

Дедок хмыкнул. Весь он был какой-то замшелый: давно не мытые седые волосы, жидкая бороденка, темно-зеленый, в заплатах и дырках, плащ, приобретенный, вероятно, еще в годы его молодости. От него, казалось, веяло сыростью.

— Зато есть тапамор, — сказал дедок, не отводя от художника взгляда.

Аллегри ничего не ответил и налил себе еще кружку. От напитка пахло табаком с легким оттенком перца. Кажется, ничего крепче и гадостней он не пил со времен своей юности, и, тем не менее, было в тапаморе нечто, что не позволяло от него так просто отказаться.

Дедок пожевал губами и спросил:

— Надолго к нам?

Тон у него был вполне дружелюбный, к величайшему сожалению Аллегри. Ему совсем не хотелось разговаривать.

— Надолго, — буркнул художник, так, чтобы стало понятно, что он не рад собеседнику.

Тот не внял.