Призраки грядущего

— И я бы видел ее, если бы верил, но мне не дано.

— Дай срок, сын мой. Остерегайся князя. Он сильный человек, но и жестокий тоже. И когда ты ходишь в замок давать ему уроки, не надевай монашеского платья. У нас здесь не Храм Тридцати, и мы не воины.

— Как скажешь, отец. Старик встал.

— Когда я вошел сюда, ты был погружен в раздумья. Не скажешь ли о чем?

— Я думал о Бел-Азаре и Тенаке-хане. О той ночи, когда он поднялся к нам на стену и просидел с нами до рассвета. Он говорил о своей жизни и своих мечтах, а мы — о своих. Бельцер хотел взять его в заложники, но я не дал. На рассвете хан спустился с башни и увел свое войско. Мы сохранили готирское знамя, и потому победа формально осталась за нами.

— Ты восхищался этим человеком?

— Да. Это благородное сердце. Но я так и не знаю, почему он оставил нам жизнь.

— Разве он не сказал вам?

— Нет. Между тем он был не тот человек, чтобы делать что-то без причины, и это мучило меня многие годы. Когда он умер, я отправился в надирские земли и долго стоял перед гробницей Ульрика, где его похоронили. Меня тянуло туда. Я приехал в лагерь Волков, стал на колени перед шаманом и спросил его, почему нас пощадили в тот день. Он пожал плечами и сказал, что мы шио-кас-атра — Призраки Грядущего.

— И ты понял его?

— Нет. А ты понимаешь?

— Я молюсь о том, чтобы понять, сын мой.

Когда Бельцер проснулся, в голове у него бушевало целое море боли. Он со стоном сел, и его замутило. Он натянул сапоги, дотащился до окна и открыл его. Свежий воздух хлынул в комнату. Бельцер сплюнул. Губа у него была разбита, и в слюне виднелась кровь. На комоде стояло зеркало. Бельцер плюхнулся на сиденье перед ним. Один глаз заплыл и почернел, лоб ободран, правая щека порезана, в рыжевато-седой бороде запеклась кровь. Бельцеру стало совсем тошно. Дверь позади открылась, и занавески на окне вздулись. Он обернулся. Вошла Маэль, неся на подносе поджаренный хлеб с сыром и кувшин — Бельцер молился, чтобы там оказалось пиво.

— Спасибо, — сказал он, когда она поставила поднос. Она покачала головой, уперев руки в могучие бедра.

— Срам глядеть на тебя.

— Не читай мне мораль, Маэль. Сжалься! Моя голова...

— Твоя голова — твоя забота. К забулдыгам у меня жалости нет. Посмотри, как ты извозил кровью простыни! А от вони просто стошнить может. Когда ты в последний раз мылся?

— В нынешнем году, это точно.

— Как позавтракаешь, пойдешь в дровяной сарай и будешь работать, покуда не оплатишь свой долг. Топор и пила хорошо помогают от головной боли.

— А где Наза? — спросил Бельцер, стараясь сосредоточить взгляд на женщине.

— Уехал в город. Нынче базарный день. И чтобы, когда он вернется, тебя здесь не было — понял?

— Он... в долгу передо мной.

— Ничего он тебе не должен! Слышишь? Ничего! Ты пробыл здесь два месяца, не заплатив ни единого раза за еду, кров и пиво, и все это время ты оскорблял наших гостей, заводил драки и делал все, чтобы разорить моего мужа. Нарубишь дрова, а потом уйдешь.

Он стукнул кулаком по комоду и вскочил на ноги:

— Да как ты смеешь так говорить со мной? Знаешь ли ты, женщина, кто я?

— Знаю, — сказала она, подступив к нему поближе. — Ты Бельцер. Бельцер-пьяница, Бельцер-лодырь, Бельцер-хвастун. И от тебя воняет. Потом, прокисшим пивом и блевотиной. Еще бы мне не знать, кто ты!

Он поднял руку, словно для удара, но Маэль рассмеялась ему в лицо:

— Давай, могучий герой Бел-Азара. Рази!

Он протиснулся в дверь мимо нее, но она последовала за ним, и ее язык язвил его словно огненный бич. Он вывалился во двор и прищурился от яркого солнца. Дровяной сарай стоял справа, а слева простирались поля.

Он свернул налево, но, не пройдя и полумили, сел на камень. Его хижина в трех милях отсюда, но там ничего нет: ни еды, ни питья. Только волчий вой да пустота, знакомая лишь одиноким.

Сгорая от стыда, он повернул обратно, к дровяному сараю.

Остановился у ручья, снял медвежий полушубок и серую шерстяную рубаху, стянул сапоги и вошел в воду. Мыла не было — он потер тело мятными листьями и смыл с бороды кровь. Когда он после купанья взял в руки свою рубашку, от запаха его едва не стошнило.

— До чего же ты дошел, — сказал себе Бельцер.

Он выстирал рубашку, побив ее о камень, выжал и надел на себя, а полушубок перекинул через руку.

Маэль, увидев, как он опять входит во двор, вполголоса выругалась. Когда в сарае застучал топор, она вернулась на кухню — готовить пироги и паштеты для полуденной кормежки батраков и лесорубов.

Бельцер трудился на совесть — топор в руках и колка дров доставляли ему удовольствие. Его рука не утратила сноровки, и каждый удар разваливал чурбаки на ровные поленья, которые скоро сгорят в жаровнях по обоим концам зала.

Перед самым полуднем он закончил работу и принялся возить дрова на тачке через двор, а потом носить их в трактир и складывать у жаровен. Маэль с ним не разговаривала, а он не имел охоты вновь испытать на себе ее язычок. Когда полуденная суета утихла, она налила ему миску супа и дала хлеба. Он молча поел, мечтая о кружке пива и боясь нарваться на неизбежный отказ.

Наза вернулся в сумерках и принес ему кувшин пива в сарай.

— Ну, как ты тут, дружище? — спросил трактирщик, подавая полную кружку благодарному Бельцеру.

— Помереть и то легче, — ответил тот, выпив все до дна.

— Не надо было тебе сегодня работать. Отдохнул бы лучше. Вчера тебе порядком досталось.

— Твоя жена лучше тебя понимает, что мне нужно. А если еще и пивка выпить... Что за нелепая штука жизнь, Наза? Я был самым знаменитым человеком в Готире. Воином, спасшим знамя. Меня поили и кормили, деньги и подарки так и сыпались мне в руки. Я был на вершине. Но там ничего нет. Ничего. Только облака. И я понял, что жить на этой вершине нельзя. Но когда ты падаешь с нее — о, как же ты стремишься обратно! Я готов убить, чтобы снова оказаться там. Готов душу свою продать. Да только глупо это. Я думал, что, прославившись, стану другим человеком — но не стал. Дворяне, конечно, приглашали меня в свои замки, но я не умел толковать с ними по-ихнему — о поэзии там или политике. Я мужик и грамоте не обучен. С ними я чувствовал себя дурак дураком. Я только одно и умею — топором махать. Я перебил кучку надиров и унес знамя — а теперь даже в мужики обратно податься не могу. Гора не пускает.

— Почему бы тебе не навестить Маггрига и Финна? Они так и живут там, в Высокой Долине. Они будут рады тебе, и вы потолкуете о старых временах.

— Они всегда держались особняком, ни с кем особо не сближались. Лучше бы я погиб там, в Бел-Азаре. С тех пор все пошло вкривь и вкось.

— Смерть и так достаточно скоро приходит за нами. Не надо ее торопить. Пошли в дом и выпьем.

— Нет, сегодня я посижу здесь и подумаю. Не буду пить, не буду драться — посижу здесь.

— Я пришлю тебе еще кувшин и чего-нибудь горячего и одеяла тоже.

— Не хлопочи так обо мне, Наза.

— Я в долгу перед тобой, дружище.

— Нет, — грустно сказал Бельцер, — ты ничего мне не должен. И отныне я буду отрабатывать свой хлеб.

Сорок деревянных колышков окружностью в два дюйма были вбиты в землю на лужайке. Они располагались футах в трех друг от друга, по восемь в ряд. Восемь мальчиков стояли перед ними, ожидая, что скажет Чареос. Утреннее солнце светило ярко, и легкий ветерок колыхал верхушки вязов, окаймлявших лужайку.

— Итак, господа, — сказал Чареос, — вы должны будете пробежать между этими колышками и вернуться назад как можно быстрее.

— Можно спросить зачем? — спросил Патрис, старший княжеский сын. — Ведь мы учимся владеть мечом.

— Это так, мой господин. Но меч вы держите в руке, и это лишь одна сторона мастерства фехтовальщика. Важно еще и равновесие. Извольте выполнить то, что я вам назначил.

Мальчики нерешительно пустились петлять между колышками. Патрис быстро справился с задачей и вернулся к Чареосу. Остальные немного отстали от него. Трое запутались, и Чареос сказал им: