Воспоминания старого органиста

— А как службу играют?

— Какую службу? Думаешь, там хоть один священник остался? А ратуша, кстати, из-за которой столько беды случилось, лет пять назад сгорела. Через пятьдесят лет этого города уже и на картах рисовать не будут. Пропал город.

— Да-а-а…

— За мою жизнь, Бастиан — а живу я уже довольно долго — я видел похожие вещи не раз. Бог с ним, с городом, люди бы поумнели.

— А где те, кто ушли?

— Живут себе. У многих уже свои дети.

— Где?

— Сводить могу. Объяснять — уволь, сынок, не умею.

Вскоре отец собрался спать, а я с разбегающимися мыслями отправился к клавесину. Полночи я играл — и думал, наутро, проводив отца в дорогу (остаться пожить он отказался категорически), пошел в церковь. Играл я, помнится, из рук вон плохо, прихожане зевали и вертелись на скамейках, как школьники на скучном уроке. Так, в размышлениях, прошел месяц. Наконец я не выдержал и, испросив разрешения у настоятеля, отправился проведать мать. Я надеялся найти дома разгадку того, почему мои родители так не похожи на остальных людей.

Я возвращался домой с тягостным чувством вины. Нет, я не был блудным сыном, просящим милостыни у родительских ворот, мне было о чем рассказать и даже чем похвастаться, но…

Наутро я долго блуждал по окрестностям, не находя привычных ориентиров. Наконец, я убедился, что нахожусь именно на той тропе, именно в той долине, но прошедший камнепад совершенно изменил дорогу. Продинь исчез бесследно — его завалило каменной глыбой. Немного ниже по склону из навалов гранитной крошки выбивался маленький светлый родник. Вода его окончательно убедила меня в том, что я дома — она отдавала знакомой горчинкой. Мне оставалось только закрыть глаза на изменения, царившие вокруг, и довериться ногам, что уже узнали привычный с малых лет подъем к дому. Дом стоял на месте. А по светлому яблоневому саду, что оказался на месте казавшегося вечным ельника, навстречу мне шла Этель в длинном белом платье, безумно похожая на маму — как день походит на ночь.

— Бастиан!

— Что случилось с долиной, Родничок?

— Я думала, ты сразу понял… У тебя был такой печальный вид.

— Что случилось?

— Мама умерла, Бастиан.

…И я сразу понял, что это правда. Нынешний вид нашего дома настолько же был Этелью, насколько раньше — мамой.

— А… Как?

— Утром я выглянула в окно, и было уже так, — просто сказала Этель.

— Вот мама, — указала сестра на ель, появившуюся в разномастном скверике за домом взамен всех исчезнувших, высокую и грозную среди ласковых лиственных деревьев и небольших кустарников, — Урсула Колодец. А это наша бабушка, Брюн Ручей. Остальных ты не знаешь.

Я перевел взгляд с ели на раскидистую липу, по которой столько лазил мальчиком. Бабушка?

— Так, значит, — медленно спросил я, — когда ты умрешь, здесь вырастет яблоня?

— Это же так просто, — просияла Этель. — Я знала, что ты все поймешь. Каждая хозяйка — дерево и вода. Я, Этель Родник — яблоня.

— Родник… — я начал понимать что-то, но сестра меня перебила:

— Помнишь, как мы перекрикивались с Продинем?

— Тогда я — Вихорь, — я посмотрел сестре в лицо. Она смутилась, но смело взглянула на меня.

— Да. В тебе с детства живет темнота. И музыка. Ты мог бы быть очень плох, если бы не умел владеть и управлять ими. Ты можешь заходить в самые темные закоулки души и видеть все, что там есть. Ты сметаешь все ненужное. Ты — Вихрь. Неужели ты сам этого не знал?

До этого дня случалось уже, что мою музыку принимали всерьез, и сам я втайне гордился иными из своих сочинений, надеясь, что они оправдают мое существование перед Господом и потомками. Меня хвалил строгий священник городского собора, говоря, что сыгранная мною месса способна пробудить совесть в самом закоренелом цинике… Но бесхитростные слова сестры, и в мыслях не имевшей сделать мне приятное — да, я испугался. Слишком большая ответственность, как оказалось, была на меня возложена. Я — сын Гаммельнского Дудочника и Хозяйки Растущих, мне вести и растить людские души. Я музыкант. И, может быть, именно последняя мысль и дала мне силы справиться со всем, так неожиданно упавшим на меня, наследством.

Когда я вернулся домой, то узнал о том, что вскоре сам стану отцом. После рождения ребенка — твоего брата Петера, жизнь как-то сама по себе постепенно вошла в колею, и многое отошло на второй план. Работа — работой, дом — домом, а вечерами я ходил в пустой собор и играл там в одиночестве. Порой приходил старый священник и слушал. Я знал, что после такого общения мне нет нужды исповедоваться… Он умер всего восемь лет назад, ты должно быть, его помнишь. Ах, да, конечно, я так и не ответил на твой вопрос… Какой вопрос? Да ты забыл, сынок — помнишь, ты спросил меня, кто тот нахальный юнец с флейтой, что так долго беседовал со мной на свадьбе твоей сестры Розы?