Дама с единорогом (СИ)

Само собой разумеется, выйдя из церкви, баронесса не направилась к лошадям, а, раздавая милостыню, медленно отошла за угол, к церковной ограде, где буйно разросся боярышник. Отпустив неотступно следовавшего за ней пажа и бросив взгляд на двух солдат, неизменно сопровождавших её в подобных поездках, она поспешила скрыться из их поля зрения. Осторожно последовавшая за ней Джуди заметила среди этого боярышника того самого юношу, которого так ждала госпожа в церкви. Баронесса перебросилась с ним парой слов, что-то протянула — может, платок, может, какую-то другую вышитую ею вещицу. Юноша прижал подарок к груди, поцеловал и спрятал за воротом блио. Он о чем-то пылко умолял Жанну; та, потупив взор, качала головой. Юноша хотел коснуться ее руки — она отдернула руку и жестом приказала ему следовать за собой. Рядом, но не касаясь друг друга даже одеждой, они пошли вдоль ограды. Ветер донёс до Джуди обрывки разговора: баронесса за что-то укоряла своего спутника: «Но Вы обещали, Бриан, а свое слово нужно держать». Потом они остановились, и юноша спросил:

— Когда снова увижу Вас? Видит Бог, я смогу загладить свою вину и сочиню в Вашу честь новую хвалебную песнь.

— Право, не знаю, — задумалась Жанна. — Это так трудно, а я не хочу возбуждать подозрений, поэтому ничего не обещаю, но время от времени наведывайтесь на постоялый двор: я обязательно оставлю Вам весточку. А теперь прощайте и проявите благоразумие.

— Но Вы простили меня? — Юноша не сводил с нее глаз.

— Может быть, — улыбнулась баронесса. — Может быть, если Вы докажите, что достойны прощения.

Сомнения Джуди окончательно рассеялись: у баронессы был возлюбленный. Увлеченная этими мыслями и той выгодой, которой они могут ей принести, она совсем забыла, где ей положено быть, и лицом к лицу столкнулась с госпожой.

— Это ещё что такое? — нахмурилась Жанна. — Что ты тут делаешь?

— Я ничего, а вот Вы… — быстро придя в себя от мимолетного испуга, смело парировала служанка.

— Я разговаривала со священником. — Она нахмурилась еще больше.

— Ну, если уж священники стали такими молодыми да красивыми, то я бы сама не отказалась придти к такому на исповедь.

Тут последовала первая пощечина. Потирая щеку, Джуди обиженно пробормотала:

— За что же Вы меня, я ведь не согрешила. Я ведь не слепая, кое-что да понимаю.

Последовала вторая пощечина и злобный шепот баронессы:

— Ничего ты не понимаешь и понять не можешь, деревенская дура! Но я бы предпочла, чтобы ты ослепла или держала язык за зубами.

— А что, если я барону нечаянно скажу? — хитро усмехнувшись, спросила Джуди. — Ему ведь это не понравится, и, ей-ей, он будет в своем праве! Нехорошо это, госпожа, в церкви-то такими делами заниматься.

— Я тебя придушу, дрянь, собственными руками придушу, если ты хоть слово кому-то скажешь! — Жанна схватила ее за волосы и, несмотря на то, что была младше своей служанки, сумела толкнуть её в заросли боярышника, позаботившись, что она серьезно оцарапалась о шипы. — Запомни, отныне ты будешь говорить барону только то, что я тебе разрешу, а про остальное даже не заикнись!

— А если барон спросит, не смогу же я солгать? — Джуди не отнимала руки от кровоточащего лба, гадая, какие следы оставил боярышник на ее лице.

— Сможешь. Если будешь мне верна, я этого не забуду. А про лицо скажешь, что, выйдя из церкви, упала и разбила.

И она сказала, так как знала, что дома у госпожи под рукой будут розги, и она уж сполна выместит на ней всю свою злость. А так дело ограничилось несколькими выдранными прядями, парой пощёчин и мелкими кровоподтеками, которых могло оказаться куда больше, если бы Джуди раз и навсегда не встала на сторону госпожи.

В самом конце октября умерла Перрин. У нее вдруг пошла горлом кровь, и даже священник не смог остановить ее. Джуди две ночи проплакала над ее телом; на третью Жанна увела ее к себе и уложила спать рядом со своей постелью, постаравшись устроить бедняжке уютное теплое гнездышко. Она знала, каково это потерять мать, знала, что ей сейчас нужно человеческое тепло, внимание и сочувствие, ведь у нее не было брата, который, пусть даже по-своему, скупо, по-мужски, мог утешить ее.

С тех пор они стали неразлучны.

— Снега, снега-то навалило! — приговаривала крестьянка в грязном шерстяном платке, с опаской посматривая на темную полосу леса — стоит ли вязанка хвороста опасности встречи с волками? — Помоги мне, святой Христофор, не оставь без матери десять голодных ртов!

Сгибаясь под своей ношей, она медленно брела по рыхлому снегу, проклиная дырявые башмаки. Платок наполовину сполз на плечи, но останавливаться, чтобы поправить его, она не хотела — слишком много мороки. Остановилась она только раз, у дороги, чтобы, низко поклонившись, пропустить всадников.

— Им-то тепло, окаянным! — в сердцах подумала крестьянка, разминая затекшие руки. — В тепло скачут, к камельку и кружечке старого доброго эля, а у меня под стропилами ветер гуляет! Эх, несладкое у нас будет Рождество, не то что у хозяйского сыночка!

Холодное низкое зимнее солнце искрами гуляло по хлопьям снега на её одежде, озером света разлилось по бескрайним полям. Вечерело. Крестьянка снова взвалила на плечи вязанку и, чтобы хоть немного облегчить задачу своим уставшим ногам, зашагала по только что проторенной лошадьми тропе на занесённой снегом дороге. Голые пальцы замерзли, приходилось, замедляя шаг, по очереди отогревать их дыханием.

Глухо ударил колокол. Опустив тяжёлую ношу на землю, женщина повернулась лицом к далекой церкви и, опустив голову, сложив руки на груди, замерла в вечерней молитве. Проскакавшие мимо неё несколько минут назад всадники тоже остановились и отдали дань благочестию. Юный наследник баронства мечтал, что утреннюю службу он будет слушать вместе с семьёй.

Герберту Уоршелу казалось, он не был дома целую вечность. Граф задержал его, и, чтобы сократить дорогу, он, где возможно, скакал напрямик, по пустынным полям. Это были его поля, вернее, поля его отца, тщательно охраняемые и оберегаемые.

В эти последние тягостные часы перед встречей с родными Герберт припомнил одну из своих поездок в Уорш, выпавшую на Пасху, вспомнил до мелочей, не забыв даже о разговоре с сестрой незадолго до отъезда. Она такая славная, его Жанна, но вот характер у неё… Не приведи, Господь, такой супруги! Если уж отец ничего с ней не смог сделать, то уж тут и сам черт не сладит. Вся в отца пошла, всеми повадками, и ведет себя смело, как мальчишка.

В комнате тускло горела свеча. На постели, подобрав под себя ноги, в одной рубашке сидела девочка и не спускала глаз со старшего брата.

— Герберт, Герберт, как же ты вырос! — быстро шептала она, прижимаясь к нему щекой. — Мне так много нужно тебе рассказать! Ты ведь к нам надолго? — Жанна заглянула ему в глаза.

— Нет, скоро я уезжаю.

— Опять?

— Так нужно, понимаешь. Мне осталось всего два лета и одна зима. — Он обнял её и поцеловал в лоб.

— И ты станешь настоящим рыцарем, да? — Её глаза блеснули.

— А я сейчас ненастоящий? — обиделся Герберт.

— Не сердись, я ведь совсем о другом! Ты у нас смелый, лучше всех, но быть смелым рыцарем всё же лучше, чем просто моим смелым братом, — рассмеялась девочка. — Расскажи мне о своей невесте. Какая она? Красивая? Жутко богатая? Отец не говорит, а я хочу знать.

— Зачем тебе?

— Должна же она быть достойной моего брата. Ну так что?

— Её зовут Констанция Беркли. Честно говоря, я её видел всего один раз, во время обручения, — признался он.

— Так она хорошенькая или уродина? — продолжала настойчиво расспрашивать Жанна.

— Ни рыба ни мясо. Да и какая разница, какая она, главное из уважаемого семейства. Если уж тебе так интересно, волосы у неё темнее твоих, а глаза какие-то водянистые.

— Ну хоть что-нибудь в ней хорошее есть? — с надеждой спросила девочка.

— Она… — Герберт задумался. — Она богатая. И молчаливая. Ну, и лоб у неё высокий, кожа белая, как слоновая кость.