Буря

Она попыталась высвободится, но Вэллас не обратил на это внимания; так же — он не обратил внимания и на смысл слов, тем более, что девушка произнесла их без какого-либо раздраженья, и даже дрожь, в этом голосе почувствовалась. Он рад был, что она говорит так вот, рядом с ним, он рад был слушать этот голос — чтобы она говорила часами, чтобы только не было той боли, которая на душу его давила.

— А коней то ваших увели. — говорила она. — Все-то ваши и не знают, что делать. Говорят — колдовское все это дело… А ты что ж: ничего не знал? Спал что ли?.. Да нет — не спал, судя по тому, как тяжело дышишь. Или кошмар тебе привиделся?.. Не хочешь рассказывать… Ну, тогда хоть по имени назовись.

— Вэллас. Так ты меня теперь не покинешь, да? Как тебя звать то?..

— Маргарита. Я дочь хозяина этого постоялого двора — есть еще несколько человек прислуги… Чтобы отец меня отпустил с войском?! Ха… Смешно!.. А вот ты, хотела бы я знать куда идешь? Зачем? Кому до тебя одного дело, когда вас там сотни тысяч собираются — оставайся здесь, а? Будешь в хозяйстве помогать…

— Нет-нет, раз уж мы встретились — ты пойдешь со мною. — проговорил Вэллас в непонятном ему самому волнении — и говорил то он очень серьезно, и чувствовал, что мгновенье это есть переломное, и что теперь начинается какая-то новая жизнь. И он спрашивал. — А танцевала ли ты когда-нибудь?

— Танцевать? Ха-ха!.. Я слышала, что, при королевских дворах, действительно устраивают такие танцы. Но у нас… У нас то знаете и постояльцы редко бывают, и совсем бы мы плохо жили, если бы не деньги королевские. Ведь — это король наш распорядился содержать такие вот постоялые дворы, как раз для таких вот отрядов. Его то денежками и живем…

— Танцевать… танцевать… танцевать!..

Вэллас выкрикивал это слово, в каком-то сладостном упоении. Ему то тоже никогда прежде не доводилась танцевать, он и не видел никогда, как это — танцевать; но знал только, что двое кружатся, витают — не чувствуют ног; и вот он, подхватил Маргариту на руки, в темноте стремительно понес ее вниз по лестнице, один раз споткнулся, упал бы, но какой-то случайностью удержался, рассмеялся, в этом восторге, неизведанного еще волшебства, побежал еще быстрее. И он шептал:

— Стихи не мои, и я уж не помню чьи… Кажется, как то раз Альфонсо рассказывал:

С этими строками, он сбежал по лестнице, поставил Маргариту, и крепко-крепко обнимая ее, закружил среди столов. Они не замечали столов, они кружили все быстрее и быстрее, совсем себя не помнили, шептали друг другу что-то беспорядочное, но кажущееся им чем-то очень мудрым. Вот наткнулись на один из столов — тот перевернулся, загрохотал; зазвенела посуда; они же засмеялись, закружили еще быстрее. Конечно, они и помыслить не могли, что за ними следят, а, между тем, на вершине лестнице, как раз там, где произошла их встреча, стоял Вэлломир. Он тяжело дышал, рука, в которой сжимал он клинок, подрагивала, в глазах по прежнему было темно, но, все-таки, он мог различить этих двоих; он говорил:

— С ума сошли, да?.. Разрубить вас, и, ведь, не поймете ничего…

В это же время Вэллиат, прошел в ту комнату, где остановились командиры — эльфы и люди, через несколько минут в нее был войти Альфонсо, со страшим из эльфов, но пока там никого не было, и Вэллиат сам не знал, зачем он в это помещение прошел. Однако, он увидел лежащую на маленьком столике, возле окна черную книгу, а так как книги он любил, то тут же и раскрыл ее где-то в середине. Надо сказать, что книга эта была из дома Гэллиоса, и ее, как одну из ценнейших спас один из его зверей. Теперь эту книгу попросил просмотреть один из эльфов, да так и оставил, когда началась вся эта беготня. Эта книга была создана еще в первую эпоху, одним могучим людским волшебником — он умирал, и в то мгновенье, когда душа его оставляла тело — всю магические свои силы оставил он среди этих строк, так что это были уже не простые буквы — каждая была подобна клетке, в которой таился могучий зверь.

Конечно, Вэллиат не мог ничего знать ни про древнего волшебника, ни про его магические силы — во все это он не верил, но в этой книге он хотел найти успокоения, так как, очень уж измучился…

Та страница, которая раскрылась, вся заполнена была мелкими, крючковатыми письменами, цвет которых, несмотря на то, что бумага вся пожелтела, оставался черным-живым, словно бы только что эти письмена были нанесены, некими раскаленными чернилами. Он попытался их прочесть, не понял ни одного знака, затем, повинуясь не разуму, а чувству, провел по ним рукой (он, словно бы хотел смахнуть все лишние линии, чтобы из под очищенного проступил истинный смысл), и тут же обнаружил, что рука его покрылась этими самыми крючковатыми знаками — он чувствовал, как они расползались и дальше, заполняли все его тело, они уже не были черными — в них появился пламень, вот они стали слепяще-яркими, а Вэллиат почувствовал мучительное жжение, но вскрикнул больше не от боли, а от этого, неведомого, в существование которого он никогда не верил, и которое так отчетливо теперь перед ним предстало.

Огнистые письмена становились все более все более яркими, слепящими. Они въедались в его плоть, они жгли и жжение это становилось совершенно невыносимым — от этой боли кружилась голова, от этой боли подкашивались ноги, и хотелось броситься в ледяную воду — все сильнее и сильнее, он, слабо, но с ужасом стонал, и ожидал, что сейчас вот от его тела поднимется дым, что он весь вспыхнет, однако — ни дыма, ни пламени не было. Жжение все усиливалось и усиливалось — казалось бы, должен был существовать какой-то предел боли, больше которого уже не смог бы выдержать человеческий разум, после которого сознание бы померкло, но — нет — боль была нестерпимой, а сознание все не меркло.

Он все стоял, покачиваясь, словно пьяный, дрожал, стонал, а со стороны показалось бы, что эта некая глыба, вся изрезанная трещинами, в которых сиял раскаленный добела металл. Ему страстно хотелось вырваться — броситься в ночь, в холод, в лед — он сделал движенье, и тут обнаружил, что, несмотря на эту боль, движенья даются ему очень легко, с неестественной, для человеческого тела скоростью — одним только усилием воли он перенесся к двери, а там уже и в коридор перенесся — со стороны же казалось, что — это некая огненная стихая, издавая беспрерывный, болезненный стон несется по коридорам…

Вэлломир, чувствовал, будто в голове его засел некий кузнец, и, что есть сил, стучит многотонным молотом по наковальне — от злобы, от презрения все мутилось: «Как — эти слизни, выслушав все мои тайны, посмели не только не подчиняться, но еще и… танцевать?!..» — он спускался по лестнице, да так и впивался пылающим взором в Вэлласа и Маргариту, которые стремительно между столов кружили: «Презренные ничтожества!.. В моем государстве главное — беспрекословное исполнение моей воли, и раз они осмелились ослушаться — они должны быть наказаны, дабы иным неповадно было!.. А, раз пока нет исполнителей — так я сам совершу правосудие».

Он сжимал в руке клинок — так сжимал, что рука отдавала болью, подрагивала. Постоянно, со страстной силой лезло в голову, что надо остановится, что — это все не верно; он с яростью такие мысли изгонял, он твердил, что — все это трусость, слабость; что — все это недостойно его.

Ни Вэллос, ни Маргарита не видели его: они обнялись так крепко, как только могли, их лица были очень близки друг к другу, но, все-таки, не сливались в поцелуе. Они шептали друг другу беспорядочные слова, которые и шепчут влюбленные, они начинали то смеяться, то счастливые слезы в их глазах блистали — в общем, они отдались неизведанным им самим чувствам, и, позабыли обо всем…