Буря

— Отпустите его!.. Отпустите же его — я вам приказываю!..

Гроб медленно стали опускать, вот уже установили на снегу, вот в неком плавном движении расступились в стороны.

Все — теперь Нэдии казалось, будто никого-никого вокруг не осталось. Но был только мрачный склеп с низкими сводами, она, и этот черный гроб, вокруг которого разлеглись полосы темной материи, и подобны они были длинным, густым и плотным волосам. Чтобы подойти к гробу, Нэдии пришлось ступить на эти «волосы»; и вот она уже стоит, смотрит на закрытую крышку.

В голове промелькнула мысль: «Да что я здесь делаю?.. Зачем, право, стою над этим гробом?..» Но, она даже и не могла вспомнить, кто она такая на самом деле — а кем она, право, была?.. Теперь она понимала только, что рядом нет Альфонсо, и — это все жутко; и, единственное, что что-то еще значит — это черный гроб, и жуть, которой сам воздух полнился. Вот она села на колени, вот руки на крышку положила, почувствовала, что от нее веет холодом, но все это уже ничего не значило — и все возрастал ужас, и понимала она, что, как только она крышку откинет, так и откроется все, и, быть может, сердце ее тогда остановится; но, все-таки, не могла Нэдия не взглянуть — ей сердце говорило, что непременно должна увидеть…

Она подцепила руками, потянула вверх: крышка оказалась тяжелую, и ей пришлось выложить все силы, чтобы только немного приподнять ее — из гроба веяло таким холодом, что, казалось, в просунутые туда пальцы из всех сил вцепился кто-то. Наконец, крышку удалось приподнять; рывок — и она откинута в сторону, и тут же, получилось так, что сама Нэдия пала в гроб — попала лицом во что-то леденящее, но такое мягкое, что должно было бы быть живым. Из груди вырвался сдавленный вопль ужаса, но — вот она уже отдернулась — но так и осталась на коленях, склонившись совсем низко.

В гробе лежала молодая девушка, и сразу же бросилось в глаза то, что волосы ее были столь же черны и густы, как и материя на которой склонила колени Нэдия. Лицо покойной было облачено серебристым светом, а глаза ее — глаза ее были широко раскрыты. Белые, белые — ослепительные белки; а зрачки — черные до пронзительности; казалось — стоило только к этой черноте приблизится, и она бы схватила, засосала в свои глубины. Это были живые глаза, они должны были двигаться, и ужасающим было то, что они все-таки не двигались, что взирали этой чернотою прямо на Нэдию — а Нэдия ждала, что они должны дрогнуть… Она и с ужасом, и с трепетом выжидала этого мгновенья… Ничто не изменялось, было так тихо, будто была она заперта с этим гробом, где то в толщах земли, где отродясь не рождалось никакого звука, где все пребывало недвижимым… Росло напряжение… В какое-то мгновение, Нэдия вспомнила, что у нее есть сердце, и тут же, едва не оглохла от этого стремительного стука — все быстрее-быстрее, голова раскалывалась от жара, а, вместе с тем, — глаза все более полнились тьмою, очертанья лежащей в гробу затемнились, затемнился и лик; остались только эти два ослепительно белых, с черными зрачками ока.

И вот она поняла, что зрачки расширяются — плавным, неудержимым движеньем, как расширяются они у зверя. Наконец, не стало белков — остались только эти два черных пятна, вокруг которых разливалась одна непроницаемая, густая тень.

И вновь тянулись мгновенья, в которых не было ни звука, ни движенья. И вот она поняла, что-то ледяное обхватило ее руку. Рывком попыталась высвободиться, но это ей не удалось, и тогда же к ней вернулось зрение: прямо перед собою увидела она лицо отвратительной старухи — вытянутое, покрытое бородавки и морщинами, с огромным кривым ртом, из которого торчало несколько огромных темно-желтых зубов-клыков; нос был огромным, он изгибался костяным горбом, и вытягивался ниже подбородка; от тела же исходил нестерпимый смрад. Два ока были распахнуты, они двигались в своих орбитах, и были там какие-то блеклые, уродливые цвета — казалось, что — это не глаза, а два гнойника. Вот, словно черви, зашевелились губы, и раздался шипящий голос:

— Ну, поцелуй же бабушку…

Нэдия вскрикнула, попыталась вырваться, однако, когтистая, леденящая лапа, продолжала сжимать ее руку, и вот потянула к себе. «Нет! Нет! Нет!» — в ужасе кричала Нэдия; она понимала, что этот поцелуй должен отнять у нее жизнь, и это-то страшило ее — ведь так страшно потерять молодую жизнь, когда есть кто-то так сильно любимый; как это жутко — уйти куда-то, откуда уже и нельзя вернуться, и оставить этого любимого здесь. И она вырывалась из всех сил, и уже чувствовала, как кровь, стекая из разрывов на руке, жжет ее замерзшую руку: «Отпустите же! Что вам надо?!». А в ответ было:

— Поцелуй. Всего лишь один поцелуй…

Тогда Нэдия совершила еще один рывок: все то силы, в рывок этот выложила, и, хоть рука ее была разодрана — ей удалось высвободиться. Она повалилась спиною, и тут почувствовала, что саван под нею шевелиться — быстро обернулась, и тут увидела, что не саван это вовсе, а длинные волосы лежащей в гробу ведьмы. Волосы эти пребывали в постоянном движенье, все шевелились, извивались, и цвет их уже был не черный, но седой. Вот она попыталась отдернуться, однако, волосы изогнулись, обвились вокруг рук, ног; крепко, словно веревки, стиснули, и тут же, рывком, подтолкнули к гробу — вновь леденящая длань перехватила ее у запястья, вновь стала притягиваться — холод расползался по телу Нэдии, сковывал движенья, и, хоть она еще и пыталась высвободиться — это были слишком слабые рывки — уродливый лик все приближался, от смрада кружилась голова; шипенье неслось беспрерывной волною: «Один поцелуй… Только один поцелуй…»

— Пожалуйста, вы не должны… Вы, ведь жизнь у меня отнять хотите!.. Так вот, знайте, что я люблю!.. Неужели же вы никогда, никогда не любили?!.. Отпустите — я не могу без него… Я должна жить!..

Но ведьма только усмехнулась — затем последовал последний и самый сильный рывок — Нэдия уткнулась губами в эти дышащие смрадом губы, и…

Тут кошмар этот прекратился. Некая сила откинула ее в сторону, и она поняла что упала спиною в снег, холодные прикосновенья которого свежили разгоряченную голову, прохладцей обволакивали разодранные руки. Она долго любовалась звездным небом: россыпями светил, Млечным путем. В этой зияющей черноте было бессчетное множество крапинок, но каждая то крапинка сияла великой силою, и чем больше она смотрела, тем больше этих крапинок открывалось. И она шептала, чувствуя обжигающий холод на губах:

— Какое полотно… Человек, который думает, что может все — пусть только взглянет в эту высь, пусть только посмотрит на это полотно, где каждая ниточка, все им созданное вбирает — пусть полюбуется, и тогда то скажет — сможет ли он что-нибудь столь могучее, столь гармоничное создать… Да — я помню — ведь, Альфонсо, по этими же самыми звездами ревел, что он Человек, и он может создать лучшее… И как он ревел, какое чувство было — ведь тогда, глядя на это же полотно, я поверила, что действительно может… Да, да — в нем есть такая великая, творческая сила, но эта не та сила которую выражает Человек в картинах, в стихах, в пламенных речах — в нем какая-то такая необъятная творческая сила, что… что ее и не выразить с этим телом; разжигать светила, создавать миры, Млечные пути рассыпать, что это в нем?.. Безумные мечты… Но нет — ведь, есть такие мечтания, которые просто слова, а он действительно это чувствует — я то помню, как и меня саму тогда пламенем охватила, как дрожь от каждого его слова пробивала… Люди меня не поймут, так, быть может, вы, звезды, поймете?.. Вы уж помогите ему… Вы поймите, поймите — что в него, в эту жалкую человеческую оболочку, запихнули (каким-то чудом, я не знаю, как это возможно!) — пламень многих и многих из вас. И вот он, чудовищными, нечеловеческими усилиями воли, еще живет по Человеческим законам, от тех вихрей, которые его изнутри раздирают, как то сдерживается… А, ведь, ему так легко лишится разума!.. Помогите, помогите ему, ежели только можете…

Она все молила звезды, и с каждым мгновеньем все больше разгоралась ее любовь к Альфонсо. Еще недавно из всех сил бежавшая от него, теперь она жаждала быть рядом с ним — и теперь то уж поклясться ему в вечной любви.