Хирургическое вмешательство (СИ)

«Три, прописью, три штука», - вспомнил аспирант собственные слова.

Но можно ведь – сто жизней…

Все равно выходила какая-то гадость. В конце концов Даниль встряхнулся и решил больше об этом не думать: шло бы оно лесом. Он и про Ящера никогда хорошо не думал, и Аннаэр всегда считал ненормальной.

Пусть разбираются между собой.

- Пора уже, - тепло сказала Аня, подняв голову. – Спасибо, Дань. Может, зайдешь, чаю выпьешь? Я тебе хочу одну вещь показать.

У Даниля упала челюсть.

- Добрый вечер, мама.

- Анечка… ужинать будешь?

- Д-добрый вечер, Елена Максимовна…

- Мама, это Данила. Он тоже пишет диссертацию у Эрика Юрьевича. Мы сегодня занимались вместе. Ничего, что я его пригласила на чай?

- Что ты, что ты, милая, конечно, я очень рада… здравствуйте, Данила, очень приятно, вы знаете, Анечка так редко приглашает гостей, а тут так неожиданно, поздно так, простите, пожалуйста, у нас не прибрано…

«Анечка вообще никогда не приглашает гостей», - молча поправил Даниль Елену Максимовну, маленькую полную женщину с крашеными хной волосами. Она суетилась, беспокойно озиралась по углам и стыдливо смотрела в пол; тут ее хозяйский взгляд примечал пыль, там что-то лежало не на своем месте, и, конечно, молодой человек должен был все это немедля заметить и преисполниться негодования. Глупая, глупая дочка, все никак не сообразит, что жениха не диссертацией заманивают, не престижной работой, а уютом в доме и женской лаской…

Это так ясно было написано на лице Елены Максимовны, что Данилю стало неловко; вдвойне неловко от того, что Аннаэр тоже понимала смысл гостеприимного щебета своей глупой, старой, любимой матери, и тихо злилась, зная, что теперь Даниль навеки записан в графу «женихи».

- Вы, Данила, поужинайте с нами.

- А… нет, спасибо, я ненадолго. Мне… мне тоже домой надо, - с идиотской улыбкой ответил Даниль.

- А-а, - Елена Максимовна удовлетворенно покивала и ушла на кухню.

Мрачная Девочка посмотрела ей вслед особенно мрачно. Даниль тоже посмотрел, торопливо пытаясь понять, в порядке ли тонкое тело Елены Максимовны, но мешала усталость, возможные травмы были слишком мелкими, да и квалификация у Сергиевского все же была не та, чтобы диагностировать подобные вещи на глаз.

- Разувайся и пойдем, - хмуро сказала Данилю, застывшему на коврике у дверей, Аннаэр. – Я тебе хотела одну вещь показать.

Сергиевский повиновался, чувствуя себя актером в театре абсурда. День выдался богатый. Даниль подозревал, что загадочная «вещь», которую ему намеревались показать, его добьет, и надо будет чем-нибудь уврачевать нервы. «Пойду и напьюсь», - пообещал он себе и перевел дух, ощутив пробуждение оптимизма.

Аннаэр никогда не звала гостей. Она с болезненным трепетом относилась к личному пространству и воспринимала свою квартиру или рабочий кабинет почти как части собственного тела. Даниль не надеялся, что его когда-либо подпустят так близко – и вот пожалуйста, на тебе. Аня не производила впечатления человека, способного на спонтанные решения.

- Сюда, - сказала она.

Даниль ожидал увидеть комнату, сплошь заклеенную постерами с мультяшками, но по этой части, как ни странно, было вполне терпимо. Большой перекидной календарь на стене, еще несколько картинок и статуэтки на компьютерном столе.

Напротив компьютера, над диваном, висела огромная картина.

К мультфильмам она отношения не имела.

Это был рисунок карандашом по бумаге, изумительный по технике и по размеру – ватманский лист формата А1, сплошь заполненный мелкими деталями, тенями, рельефами. Академический реализм, так рисуют ремесленники на Арбате, но этот художник ремесленником не был, картина завораживала, не отпускала взгляда, и Даниль стоял как в музее, на миг напрочь позабыв о том, где находится.

- Я же сказала, - донесся голос Аннаэр словно издалека. – Вот…

Портрет. Или это называлось сценкой? Девушка, изображенная на ватмане, не смотрела на зрителя, она танцевала, и танцевали ее распущенные волосы, танцевало платье, танцевали окружающие ее травы и ветви, рисунок излучал неслышную, глубокую, завораживающую музыку этого танца. Он жил – но вместе с тем оставался застылым. Слишком много было подробностей, слишком четко выступали каждая складка и каждый лист, из-за этого изображение напоминало барельеф. Детальность сковывала движение.

И она же, детальность, отвлекала внимание от лица девушки. Даниль не сразу понял, кто изображен на портрете.

- Это Эрик Юрьевич нарисовал, - умиротворенно говорила тем временем Аннаэр, присев на краю дивана. – И подарил мне. На день рождения.

…Девушка, танцующая среди пряного разнотравья, была Анна Вячеславовна Эрдманн.

- Охренеть, - честно сказал Даниль.

- Мне до сих пор не верится, - кивнула она со счастливым вздохом.

…Карандашом по бумаге, по огромному листу, Лаунхоффер, не любящий отвлекаться от работы, выписывал все эти листья, шалфей и болиголов, тени, складки, струящиеся пряди волос, серебристые вуали тумана и лунный лик над сказочным лесом, - а кругом стоял адский зверинец, и черный тяжкокостный доберман без рыжих подпалин смотрел на плясунью, созданную теми же руками, что и он сам…

А лицо у нее было странное.

Она смотрела куда-то вбок, и потому это не бросалось в глаза. Странное, странное лицо. Как будто за одним образом вставал другой; картина менялась на глазах, и это было так жутко, что хотелось отвернуться и больше на нее не смотреть, но она обретала власть и не отпускала. «А Анька-то это видит?» - смутно подумалось Данилю, и в следующий миг он понял, что танцующая – никоим образом не Аннаэр, просто похожа, как могут быть похожи две тонколицые черноволосые женщины.

И все стало понятно – и туман, и музыка, и огромный лист. И пронзительно жалко стало дурочку Анечку, которой подарили переделанный рисунок.

Портрет Алисы Воронецкой.

…Даниль ничего не собирался говорить. И думать об этом тоже не собирался. Думал он о другом; почему-то перед портретом Алисы Викторовны, слишком красивой и совсем на себя непохожей, голова прояснялась в точности как рядом с настоящей Вороной. Усталость мысли прошла, разум прочертил линии связей между вещами, которые долго хранились в отдельных ячейках памяти. Аспирант вспомнил весь сегодняшний день, нелепый и несуразный, с самого утра, с третьекурсника Лейнида и менеджера Ники до встречи с Воронецкой, до плосколицего испуганного жреца в кресле перед насмешливым Лаунхоффером, и задался простым и страшным вопросом – зачем Ящеру адский зверинец.

Часть вторая.

5.

Мебели в квартире не было.

Просторней она от этого не становилась.

Но шаману, уходящему в тонкий мир с рабочей площадки, не могли помешать низкий потолок или неудачная планировка; тесноты не существовало там, где было лишь видоизмененное тело Матьземли, ее мысли и капилляры, ее плоть и аура. Так не может быть тесен золотой пляж у синего моря. Десятилетия назад поднялись в здешних местах бедные типовые дома; но вселявшиеся в них люди получали вместе с квартирами самую чуточку больше счастья, чем дозволяла их карма. Тихо лилась «песня жизни», идеальное согласование бывшего издревле с возведенным руками, гармония, которой почти невозможно добиться одним мастерством. Громадное тело богини, в котором, словно чернила в воде, распространялся странный дочеловеческий разум, здесь было прозрачней и легче, светлей и прохладней.

Ксе, скрестив ноги, сидел на полу, застланном выцветшим пыльным ковром. На оклеенных дешевенькими советскими обоями стенах тут и там виднелись дыры от забитых гвоздей и кое-где сами гвозди. Лья почти все вывез, готовясь в ремонту, а ковер, похоже, определил в мусор. С потолка свисала лампочка на голом проводе.

- Жень, - несчастным голосом говорил шаман, - ты придурок.

- Придурок, - тот безропотно разводил руками.