Дети выживших (СИ)

На рассвете Ар-Угай просыпался: его будили вопли петухов, плеск воды, шум пробуждающегося города. Тогда он, пригибаясь, торопился покинуть крышу и спускался вниз, в опочивальню, чтобы позвать раба, который приносил таз и кувшин с водой.

Рядом с дворцом Ар-Угая строился дом Верной Собаки. Это было приземистое двухэтажное здание, с массивными стенами безо всяких украшений. Ар-Угаю докладывали, что Верная Собака тоже плохо привыкает к своему новому жилищу. Он разбивает маленькую палатку прямо в своей спальне, и спит внутри, выставив ноги наружу.

Дальше, за домом Собаки, был дворец младшего каана. Его крыша была вровень с крышей дворца Ар-Угая, и однажды рано утром, замешкавшись, Ар-Угай увидел Айгуз. Она стояла на крыше у самого края и глядела на восток — на Гемские горы.

Там, за горами, были земли аххумов, и как раз оттуда всходило солнце.

Ар-Угай, приподнявшись, долго смотрел на темный силуэт Айгуз. А когда она ушла, он спустился вниз, и вместо того, чтобы позвать раба, лег на громадное ложе и долго думал, глядя в высокий потолок.

Женщины хлопотали во внутреннем дворе. Здесь был устроен хуссарабский очаг — углубление, выложенное камнями. В очаге пекли плоские длинные лепешки из муки, разведенной скисшим молоком.

Айгуз вздохнула. Эти лепешки считались очень вкусными, и предназначались для царской кухни. Люди попроще разводили муку водой.

Несколько дней назад Айгуз переселилась из шатра в недостроенный дворец. Она думала, что в каменных стенах, привычных ей с детства, будет спокойней. Но запахи сырого войлока, кумыса и лошадиной мочи не оставляли ее и здесь. В шатре, по крайней мере, можно было раскурить благовония, и их аромат долго не выветривался, если не откидывать полога. Во дворце вечно гулял сквозняк, поскольку во многих помещениях еще не было дверей, а в окнах — стекол.

Впрочем, каан-бол в первое время носился по бесконечным анфиладам, скакал мячиком по лестницам, радуя себя громкими воплями. Но потом поскучнел, и сказал матери, что в шатре ему спалось лучше.

— Сын, — сказала Айгуз однажды вечером, когда они вернулись с прогулки по реке. — Ты помнишь, как мы жили в Ушагане?

— Нет, мама.

— Ты родился в Ушагане, и прожил там первые два с половиной года. Неужели не помнишь золотые крыши и старый сад, по которому мы гуляли?

Каан-бол упрямо поджал губы и покачал головой.

— Почему ты спрашиваешь? — подозрительно спросил он.

— Так. Я думала, ты соскучился по Ушагану…

— Это не я, это ты соскучилась, — рассудительно сказал мальчик. — Я знаю, ты давно скучаешь. И Ар-Угай знает…

Айгуз вздрогнула.

— Он не знает.

— Знает, он сам мне говорил об этом.

Айгуз помедлила и сказала:

— Тебе нравятся степи, лошади, реки. А мне — горы и море.

— Ты хочешь уехать? — обиженно спросил каан-бол.

Айгуз вздохнула, привлекла к себе мальчика, обняла его — хотя он разрешал ей подобные вольности все реже, — и заговорила:

— Вспомни. На каком языке мы говорим с тобой?.. Это язык моего детства, я не знаю никакого другого, и не хочу знать. Тот язык, на котором говорят хуссарабы, я почти не понимаю. Я не Айгуз, хотя теперь меня так называют. Я Домелла, царица Аххума.

— Ты — Айгуз, дочь Великого каана! — с вызовом перебил мальчик, вывернулся из объятий и, отбежав, встал, уперев руки в боки — точно так же, как это делал Ар-Угай, когда разговаривал с подчиненными.

Айгуз с удивлением взглянула на него.

— Да, я дочь каана… Но еще я дочь Ахха… Его называли Аххом Мудрейшим, потому, что он не делал зла…

— Замолчи! — крикнул каан-бол, топнув ногой.

Его губы запрыгали и он выговорил:

— Когда умрет Угда, и я стану великим кааном, я тоже не буду делать зла…

Домелла покачала головой.

— Сын, ты еще слишком мал, чтобы делать зло. Но если ты желаешь смерти другому человеку, — это зло, которому тебя уже успели научить.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — каан-бол снова приосанился, мелькнувшие было слезы мгновенно высохли. — Я никому не желаю смерти.

— Вот видишь, — укоризненно сказала Домелла. — Ты говоришь чужими словами… А Угда?

— Угда — глупый. Он никому не нужен. Никто не заплачет, если он умрет.

Неслышно ступая, в комнату вошел Ар-Угай. Он был в своей лисьей шапке, с камчой в руке, которой он похлопывал по голенищу мягкого сапога.

— Прости, каан, — сказал он, улыбаясь. — Я еду на охоту. Не желаешь ли поехать со мной?

В самый знойный час, когда строители прекратили работу и ушли под навесы, когда замерла жизнь в громадном полупустом городе, и даже пыль, вечно клубившаяся на дороге, прилегла в поникшие травы, Домелла услышала слабое треньканье.

С сильно забившимся сердцем она перешла через внутреннюю галерею и вышла на балкон, глядевший на улицу.

Вдали, в кипящем мареве полуденного солнца, показалась процессия. Доносился легкий перезвон бубенчиков и шарканье усталых ног.

Когда процессия приблизилась, Домелла разглядела группу людей в запыленных дорожных плащах, с походными мешками за плечами. Пеших сопровождали два конных городских стражника.

Звон, тревоживший Домеллу, становился ближе и ближе… Процессия остановилась у дворца Ар-Угая. Под ленивый лай разбуженных собак произошли переговоры у входа, потом процессия повернула к дому Верной Собаки.

Верная Собака с кряхтеньем спустился с лестницы, которая, прилепившись к наружной стене, вела сразу в спальные покои. Собака был в драном халате, его синий череп в складках жира блестел от пота.

Еще минута-другая переговоров. Верная Собака поднял голову и посмотрел на балкон, где, замерев, стояла Домелла. Потом он перевел взгляд на гостей, кивнул, и что-то коротко буркнул.

Прибежали рабыни. Одна постелила коврик, на который Верная Собака сел, другая стала натягивать ему на ноги короткие мягкие сапожки.

Рабыни помогли ему встать, и он двинулся к балкону.

Процессия последовала за ним, позванивая бубенцами, укрепленными на щиколотках. Домелла вглядывалась, надеясь разглядеть знакомые лица, но не находила их; лица жрецов были одинаковыми — уставшими, землистого цвета.

Верная Собака, стоя под балконом, попытался задрать голову, чтобы взглянуть на Домеллу. Это ему не удалось, и он, фыркнув, прошел мимо склонившегося стражника, и исчез под козырьком портика. Жрецы потянулись за ним.

Домелла вернулась в дом, прошла в приемную залу.

Наконец, с сопением вошел Верная Собака. Он сделал какое-то движение головой, словно пытался поклониться, и, глядя исподлобья на Домеллу, сказал по-хуссарабски:

— Госпожа, к тебе просятся какие-то люди. Говорят, что пришли из Аххума, из города, называемого Хат-Тура. Кажется, они служат аххумским богам.

Домелла понимала хуссарабский язык, но в последнее время предпочитала не говорить на нем. Она ответила на языке Гор:

— Если это служители храмов, пусть войдут.

Верная Собака проворчал что-то, повернулся и вышел. За пологом, служившим дверью, послышалась возня и треньканье бубенчиков: жрецов обыскивали.

Жрец, выступивший вперед, был еще молод, хотя его волосы уже тронула седина. Он сделал глубокий поклон и проговорил надтреснутым голосом:

— Мы, посланники храмов Хатуары, приветствуем тебя, прекрасная царица Домелла.

Верная Собака, стоявший сбоку, дернулся при звуках аххумской речи. Открыл было рот, но потом передумал — шепнул что-то стражнику, и вскоре возле Верной Собаки появилась фигура толмача.

— Наши храмы долгое время стояли пустыми, — сказал молодой жрец. — После того, как хуссарабы… — он покосился на Верную Собаку, — После того, как погиб верховный жрец Маттуахаг, мы долгое время не совершали обрядов; потом в Хатуару снова стали возвращаться паломники. Мы служили, каждый в своем храме, но не было у нас единого владыки, и подворье Великого жреца заросло травой, там стали пастись козы. Теперь наместник Хатуары Камда разрешил нам избрать нового верховного жреца. Благодарение богам, наши недруги, ставшие нам друзьями, не преследуют обычаи и веру. Через сорок четыре дня начнется священный месяц Третьей Луны. В первый день месяца в Храме Краеугольного камня состоится посвящение в верховные жрецы. Мы пришли к тебе, великая царица Домелла, с нижайшей просьбой — посетить Хатуару и Хатабатму, освятив своим присутствием предстоящее событие.