Укус ангела

Пётр без чувства посмотрел на недоросля.

— Какой только ереси нынче не учат — право слово, срамно слушать. Разумеется, сера и ртуть алхимиков не соответствуют тому, что понимается теперь под этими словами, а имеют скорее отвлечённый смысл. Ртуть представлялась воплощением металлических свойств, а сера олицетворяла изменчивость металла под действием температуры. Для превращения металлов алхимикам необходимы были медикаменты-тинктуры троякого рода — первые два рода лишь приближали неблагородные металлы к благородным и только медикамент третьего порядка, magisterium, чудодейственный философский камень, мог вполне разрешить задачу. Одна часть этого волшебного средства способна была обратить в золото в миллион раз большее количество металла! Тинктура третьего рода была чистой душой золота, лишённой пут всякой физики! Понимаешь, о чём я?

— Обо мне, — кивнула Таня. — И немного о золоте.

Легкоступов фыркнул.

— Алхимия по сути исследовала мистическую металлургию, изучала джиннов металлов — то есть те процессы, которым, по нынешним понятиям, природа позволяет проистекать лишь в живых организмах. Метаморфоз металлов представлялся сродни метаморфозу насекомых. — Пётр снова сокрушённо вздохнул. — Глубочайшая наука о жизни скрывалась под их теориями и символами… Но столь грандиозные идеи неизменно ломают узкие черепа. Не все алхимики были гениями — жадность привлекла сюда искателей золота, чуждых всякому мистицизму. Они понимали всё буквально — из этой-то кухни вульгарных шарлатанов и вышла нынешняя химия.

— А какое отношение это имеет к сборищам колдунов и могов, которые вы тут устраиваете?

— Прямое. Физика, как известно — тело порядка. Но если освободить огонь вещей, если выпустить на волю джинна и истребить его лампу, мир захлестнёт хаос. Он сметёт границы человеческих представлений, сокрушит знание о возможном и разнесёт в пух декорации изолгавшейся земли. А потом — дело за малым. Останется заключить освободившийся огонь в новую — с молоточка — форму, слепить для джинна новый горшок — вот и получится преображённый мир, мир былой сакральной иерархии.

— И что, все станут счастливы?

Петруша издал неопределённый звук — не то прочистил горло, не то крякнул от удовольствия.

— Нет, не станут. — Ещё один глоток вина. — Русский учёный Георгий Гурджиев описал закон конечности знания. Того самого, который не гранит науки, а приблизительно нижняя шехина — стёкший во тьму божественный свет. Знание это исчислимо, оно дано земле в ограниченном объёме — стало быть, его будет много, но у избранных, либо мало, но у всех. Если, конечно, всем приспичит его собирать. Какое тут счастье?

— Тогда зачем лепить новый мир? — непритворно удивилась Таня.

— «Ветер дует затем, чтоб приводить корабли к пристани дальней и чтоб песком засыпать караваны», — продекламировал Легкоступов.

Тут в дверях столовой появились Некитаев и князь Кошкин.

— Стихи читаете? — улыбнулся Феликс.

По странной прихоти Иван давно задобрил Кошкина почтительным и в меру шутливым письмом, отправленным ещё из Царьграда. И князь простил. Иногда казалось, будто Некитаев и вправду немного сожалел о том, что однажды резковато обошёлся с Феликсом. Да и с Кауркой, пожалуй, тоже. Хотя Петруша ни за что бы в это не поверил, ибо твёрдо знал — в тёмных глубинах души генерала больше не мучил грех, там он себе уже всё разрешил.

Иван с Кошкиным выглядели свежо — как выяснилось, они уже успели сыграть партию в городки. Откуда возник на вчерашнем ужине Феликс, Легкоступов понять не мог. То есть, он догадывался, что того пригласил Некитаев, но не в силах был сообразить — за каким бесом? «Зачем ему сдался Феликс? — думал Пётр и удивлялся ревнивому тону мысли. — На голубятне посвистом турманов гонять? Так для этого Прохор есть». Некитаев сел за стол и, осмотрев закуски, почтил взглядом гостей, — глаза его струили такой испепеляющий холод, будто сквозь них смотрел ледяной ад Иблиса. Легкоступов со злорадством понял, что в городки Иван проиграл и теперь Феликсу несдобровать. А заодно достанется и прочим.

— Что не весел, нос повесил? — для порядка сбалагурил Петруша, не сразу смекнув, что нарывается.

— Сегодня ночью мне приснился смысл жизни, а утром я не смог вспомнить, в чём он состоит. — Слова Ивана текли медленно, словно мёд по стеклу. — Кстати, забыл вчера тебе сказать. Здешний губернатор решил меня развлечь и устроил экскурсию по запасникам Кунсткамеры. Знаешь, что я там увидел, кроме идола Бафомет, которому поклонялись тамплиеры? — Некитаев выдержал опустошающую паузу. — Между мумией тамбовского крестьянина с бараньими рогами и зафармалиненной головой Джи-ламы помещён твой отец.

Петра прошиб холодный пот.

— Экспонат номер четыре тысячи шестнадцать, «человек-дерево», — уточнил Некитаев. — Впервые увидел его без рубашки со «стоечкой». К тому же у него отпилена нога, а на культе видны годовые кольца — ровно семьдесят шесть.

Легкоступов побагровел. Новость была ужасна, но ещё ужаснее показалось то, что оглашена она при постороннем Кошкине. Это был тычок ниже пояса.

Генерал встал и подошёл к окну. Снаружи желтела тихая осень, такая прозрачная, что два человека, один из которых оставался в лете, а другой почему-то оказался в зиме, могли сквозь неё, как сквозь стекло, махнуть друг другу руками.

— Не бери в голову, — сказал Некитаев и махнул кому-то рукой из осени. — Как вступлю в должность, я тебе его добуду. Закопаешь по-человечески.

— О чём это вы? — позабыл о тарелке Феликс.

— О чём? — Генерал обернулся к столу. — Когда-то Луций в римском сенате предлагал использовать при казни распятием верёвки вместо гвоздей, ибо, привязывая преступника, наказываешь преступника, а приколачивая его, наказываешь и крест. — Иван улыбнулся — такой улыбкой, точно она просто пристёгивалась к лицу и не предполагала внутренней смены чувства. — Так вот, господа, я пользуюсь гвоздями.

Дворецкий принёс кофе и почту — кипу поздравительных телеграмм со всего глобуса. Следом в столовую вошёл Прохор и замер у дверей, ожидая. Должно быть, это ему Некитаев махал в окно.

— Бери машину и отправляйся за Бадняком, — велел денщику Иван. — Скажи, чтобы тюбик прихватил и всё, что следует. Он знает.

При имени «Бадняк» по столовой из угла в угол метнулась бледная тень. Пардус вскинулся на софе, присел, оскалился и пару раз стремительно мазнул по тени лапой. К собственному ужасу — безрезультатно. Нестор, выплеснув кофе на скатерть, кинулся успокаивать встревоженного зверя и уж ему-то досталось что надо — всегда ласковый с китайчонком пардус мигом распорол ему когтем щёку и сорвал ухо. Сапожок истошно заверещал.

Прохор кивнул и вышел.

Когда-то крона этого дуба была густа и в ней хватало места для целой птичьей деревни. Потом дуб свалили, проморили и отделали им кабинет Некитаева, где Иван, Петруша и Кошкин ждали теперь возвращения Прохора. Обстановка тут была простая и строгая: окованный бронзой письменный стол, книжные шкафы с гравированными стёклами, крупный диван, обтянутый коричневой кожей, зеркало в тяжёлой раме, бюро, овальный кофейный столик, четыре резных стула и странного вида кресло с подголовником, несколько аляповатое и по отношению к остальной мебели — явно из другой компании. Таким же чужим в окружении этих предметов, рядом с бронзовыми шандалами и нефритовым пресс-папье, смотрелся бы на письменном столе компьютер.

Оставшись в кабинете втроём (перемазанного кровью Нестора Таня увезла в больницу), они вымученно шутили по поводу переполоха, устроенного тенью — чьим-то струсившим духом, — пока, с жёлтым кожаным саквояжем в руке, на пороге не возник Бадняк.

Это был старый василеостровский мог, с головой, вдавленной в плечи, точно ядро в глину, и невероятным, изборождённым вертикальными морщинами лбом. По некоторым жестам, взглядам и сухим молниями, постреливавшими изредка между стариком и Некитаевым, Легкоступов давно заключил, что у них есть как минимум одна общая тайна. Из всех здешних могов Бадняк, пожалуй, был самым искусным, отчего позволял себе игрушки с коллегами, мороча их виртуозными мистификациями. Лишь брухо из Таваско, бронзовый Педро, умел ускользать от его розыгрышей — как только Бадняк затевал потеху, Педро стремглав засыпал, накрывшись шляпой и положив под голову кактус. За это старик обещал когда-нибудь отобрать у брухо ключ от внутренней двери, чтобы Педро больше не мог выйти из сновидения по собственному желанию. Бадняк, загодя готовясь к последнему Белому Танцу, лучше всех отплясывал Большую Кату, беспечно раскачивая основание мира, а кроме того, на зависть собратьям, владел старинной книгой «Закатные грамоты», благодаря чему жизнь должна была бы уже порядком ему опостылеть, как ежедневная перепёлка к завтраку, но отчего-то не постылела. Это была особая книга, не из тех сочинений, что бессильны преодолеть собственную болтовню, этой книге было что скрывать. Постичь её тайны мог только тот, кто владел особой техникой чтения и умел правильно применить её в нужном месте. Некоторые строки следовало читать, отсчитывая музыкальный размер две четвёртых, при этом только те слоги, которые попадали на сильную долю, имели смысл и подлежали сложению. Иные строки читались под размер три восьмых, а в других нужные слоги следовало извлекать из-за такта. Но это было не всё. Иногда Бадняк прибегал к помощи специального порошка, секрет приготовления которого держался в строжайшей тайне, — посыпанная этим порошком страница встряхивалась и с неё, как убитые дустом блошки, осыпались лишние буквы. Существовали и другие техники: применялся микенский, с добавкой того же ритмического счёта, принцип «воловьего следа»; использовались благовонные каждения, под воздействием которых буквы то меняли цвета, то муравьями перебегали с места на место, образуя новый порядок; иногда шло в дело чайного тона стекло, наподобие лупы заключённое в бронзовую оправу и открывавшее глазу невидимое (поговаривали, что стоит навести это стекло на землю, как оно обнаруживает спрятанные в ней клады, а обращённое на человека оно мигом высвечивает его угнетённое подсознание), и так далее. Весь комплекс известен был, пожалуй, только Бадняку. При этом на одном и том же периоде текста, пользуясь разными способами извлечения смысла или составляя из них всяческие вариации, можно было найти заклинания или руководства к действию на совершенно различные случаи. Подобные послойные вскрытия текста производились как правило по указанию самой книги: старик нашёптывал в кожаный корешок задачу, а в ответ из-под кипарисовой крышки слышались скрежет и пощёлкивание, будто в спичечном коробке возился большой жук, после чего Бадняк открывал инкунабулу в нужном месте и, применяя уместные техники, получал что хотел. Но знание языка кипарисовых крышек не было в этом деле единственно решающим — древняя книга имела вздорный нрав и невежда, слепо следуя прихоти её указаний, попадал в ловушку, которая грозила ему уродливым перерождением, а то и жуткой смертью. Неизвестно, что было предпочтительней. Так книга, время от времени экзаменуя владельца, защищала себя от могов-выскочек, ведунов-слётков.