Наша фантастика № 2, 2001

— Вот. Угощайся. Пирожные. Конфеты. Печенье очень вкусное. — Короткий смешок. — А здорово она их все-таки!..

— По-моему, даже слишком здорово. И часто у вас такие проблемы?

— Да нет. Поначалу, как только большие деньги пошли, два раза наведывались. Но там была настоящая мафия. Они все быстро поняли, и с тех пор — никаких поползновений. Даже дружим. Вита у одного из них жену лечила… А эти — какие-то совершенно левые гастролеры. Пришлось слегка проучить. Ты не переживай за них: еще пару недель помучаются и станут как новенькие. Только, надеюсь, чуть-чуть поумнеют.

Юра через силу отпил немного кофе. Хотел взять из тонкой ажурной вазочки конфету, но это оказалось выше его сил.

— Знаешь, Лена, я… не за них переживаю. За себя.

Отставил подальше перламутровую чашечку — даже от запаха мутит! — и, не дожидаясь расспросов, одним сплошным потоком без пауз… О поисках белой крови и жестокой царице ледяной страны. О монстрах со сросшимися лодыжками и зеркальных коридорах. О рыжих облезлых кошках и красном человечке с железными зубами. О буквах, расползающихся, как букашки, по листу бумаги. О провалах в памяти. О странной записке в почтовом ящике. И о том, что после того последнего в году экзамена у него постоянно болит голова и ломит суставы, привычные предметы и знакомые с детства люди наводят необъяснимый страх, уличные собаки скулят и улепетывают со всех ног при его появлении, а в квартире бьются зеркала, останавливаются часы и перегорают электрические лампочки.

Он устал. Ему осточертело. Она должна объясниться со своей шизофреничкой сестрой.

Солнце то скрывалось за облаком, то вновь заливало комнату золотистым светом. На белом с дымчатыми разводами ковре нервно трепетали, постоянно меняя очертания, зловеще-фиолетовые тени.

— Юра, Юра, ты что? Подожди, остановись, давай разберемся. Ты мне раньше ничего не говорил. Да и в последнее время мы встречались — ты был такой же, как прежде…

Он не ответил. Не так уж часто они в последнее время встречались. Она ожесточенно готовилась к вступительным экзаменам, и все остальное было побоку. А он на этих свиданиях собирал волю в кулак, подключал все свои внутренние резервы и старался ничем себя не выдать.

— Юрочка… А ты уверен, что это — она? Может быть, просто…

Он махнул рукой и поднялся с кресла.

— Я, наверное, пойду. Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто подумай обо всем этом. Проводить тебя завтра я вряд ли смогу. Поговорим, когда вернешься.

— Да-да, Юрочка, конечно. Я ведь скоро приеду. Даже если поступлю, все равно до начала занятий буду жить дома. Я подумаю… Я не знаю… Я обязательно…

Когда входная дверь захлопнулась, Лена медленно подошла к другой — так до сих пор и не закрытой — двери в конце коридора и некоторое время растерянно смотрела на сестру, бледную, вытянувшуюся в струнку, неподвижно лежащую на высокой старинной кровати.

Неужели?

Все равно придется ждать еще, как минимум, минут сорок, пока очнется.

Лена ушла к себе в комнату, забралась с ногами на кровать, прижала к себе плюшевого Степашку и несколько раз громко обиженно всхлипнула.

Плоское бесцветное небо, нависшее над грязным перроном. Мелкий, нудно моросящий дождик. Неприятный привкус во рту от четвертой подряд сигареты. Тоска смертельная.

Беготня пассажиров, отбывающих на юга, их веселая болтовня, оживленные лица только усугубляют накопившееся в душе тошнотворное раздражение.

Разговора с сестрой вчера так и не получилось. Ходила по квартире — бледная, прямая, заторможенная — и повторяла как заведенная: «Я тебя предупреждала…» Ну что, что, что это может означать?! Мерзавка! В ответ на Ленкин полуистерический — сквозь слезы — выкрик: «Ты что, ревнуешь?! Ты, может быть, считаешь, что если первая его нашла, то и права все на него — у тебя? Ты его специально от меня отталкиваешь, чтобы он никому не достался?!» — как-то непонятно улыбнулась, мягко отстранила сестру с дороги и удалилась к себе в комнату. Лена едва не взвыла от бессилия. Впервые в жизни ей захотелось надавать драгоценной сестренке пощечин, вцепиться ей в волосы, расцарапать лицо и вытрясти, наконец, из нее все эти тайны мадридского двора, пропади они пропадом. К тому же ключ от квартиры куда-то подевался. Пришлось срочно бежать, заказывать новый…

— Девушка, у вас, я вижу, сумка тяжелая. Помочь?

— Отвали, придурок! А не то сейчас этой сумкой…

— У-У-У, такая красивая и такая злая! А ведь я вас где-то видел… Не надо. Не надо так на меня смотреть. Я все понял. Отваливаю.

Боже, Боже, Боже! Как все надоело!

Вот он, десятый вагон. Вот оно, пятнадцатое место. Вот они, милейшие попутчики, развеселая компания — стокилограммовая мамаша с двумя сопливыми охламонами. Девушка, вы не уступите нижнюю полку? Да. Да. Да. Конечно. С превеликим удовольствием. При условии, что ваши детки перестанут верещать, как недорезанные поросята, и до самого конца поездки будут тихими и смирными, как поросята, окончательно и бесповоротно дорезанные. И не нужно, умоляю, делать такое лицо. Сама знаю, что я ужасно воспитана.

…Уткнувшись носом в гладкую холодную стенку, Лена изо всех сил старалась не обращать внимания на доносящийся снизу шелест бумаги, фольги и целлофана, чавканье двух малолетних троглодитов, а также запах маринованных огурцов и традиционной жареной курицы. Наплевать на все. Отвлечься от назойливых, давящих мозг мыслей. Сосредоточиться на предстоящем поступлении. Или хотя бы заснуть.

Она скоро приедет обратно. Приедет и во всем разберется. Во всем разберется. Потом. Какой смысл сейчас об этом думать? Все. Спать.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Ревность?

Первого мужчину Виты звали Анатолий Сергеевич. Ей было двенадцать лет, а он преподавал в ее классе историю. Высокий, стройный, темноволосый, с огромными темно-карими глазами и низким хрипловатым голосом. Вита выбрала его и не пожалела.

Все получилось несколько иначе, чем она представляла себе, но весело и небезынтересно.

На следующий день он пришел на урок осунувшийся и рассеянный, в неглаженой рубашке. Он сбивался, объясняя новый материал, и бросал на Виту быстрые недоуменные взгляды — словно пытаясь вспомнить что-то неуловимое. Она же, напротив, смотрела на него подолгу — пристально, откровенно и заинтересованно. На перемене она задержалась, чтобы задать ему какой-то вопрос (он прятал глаза, отвечал невпопад, у него дрожали руки), а перед тем как выйти из класса, нарочно уронила на пол учебник и, поднимая, наклонилась — медленно, грациозно, лишь слегка согнув колени, зная, что он смотрит на нее не отрываясь. И вспоминает. Вспоминает все. Все, что снилось ему этой ночью. Она задержалась еще на несколько секунд, чтобы положить учебник в сумку, лениво встряхнула копной густых распущенных волос и походкой манекенщицы вышла из кабинета.

Ей понравилась эта игра. Она продолжала ее целых четыре месяца. Ночи становились все более бурными, ласки — все более изощренными, а глаза Анатолия Сергеевича — наяву — все более ошарашенными (особенно когда очаровательная рыжая ученица, хитро прищурив глаза, произносила вполне безобидные фразы, содержащие при этом вполне определенные намеки, а в следующее мгновение опять преображалась в невинного ребенка и бежала к подружкам обсуждать последние приключения Чипа и Дейла; и одному Богу известно — то ли ему почудились взгляд и интонации опытной шлюшки, то ли…).

В разгар учебного года он перевелся в другую школу. После этого у Виты проснулась совесть. Она перестала его мучить, хотя расставаться было тяжело.

В дальнейшем она перепробовала всех симпатичных мальчишек из старших классов. Вот уж кто излишними комплексами не страдал! Неожиданно узнав в пробегающей мимо семиклашке свою темпераментную подругу из недавнего эротического сна, «любовник поневоле» конечно же поначалу обалдевал и долго смотрел ей вслед с невероятно смешным выражением лица. Но потом, как правило, подходил на перемене, делал неуклюжие комплименты, предлагал проводить до дома, всяческими способами пытался завязать знакомство. Вита исправно играла роль маленькой девочки, искренне не понимающей, что от нее нужно незнакомому взрослому парню… А на следующую ночь — уже чисто ради хохмы — приходила опять.