Ведьмин век

ся в подвал…

И вот теперь он сидел в углу камеры сто семь, сидел, привалившись спиной к холодной стене, и смотрел на ту, в ком одновременно воплотились «нерожденная мать» и девочка Дюнка.

* * *

– Мне очень трудно будет рассказать то, что я расскажу.

Ивгины губы дрогнули. Она медленно кивнула.

Он прикрыл ладонью глаза – мешал воспаленный свет факела; он опустил веки и медленно, ровно, устало заговорил.

– Ее звали Дюнка… Дюнка, Докия, Дюнка, и она совсем не была на тебя похожа… И она умирала дважды. Второй раз – по моей вине и у меня на глазах…

Его голос не дрогнул ни разу, хоть он за этим специально и не следил. Его бесстрастная маска з долгие годы так приросла к лицу, что не нуждалась уже ни в каких поддерживающих веревочках; он говорил бестрепетно, как машина – и только где-то ближе к концу повествования внезапная и острая сердечная боль заставила его прерваться. Не надолго. На минуту.

По мере его рассказа Ивгины глаза делались все шире и шире, пока не заняли, казалось, все лицо. В черных зрачках дважды отражался факел.

– Видишь, Ивга… видишь, какой я романтический герой. Преданный… хранящий верность единственной подруге… в объятиях очередной любовницы, – он усмехнулся. – Всю жизнь ругал себя за слепоту… рядом же была, живая, веселая, рядом же, руку протяни… не видел. Занимался… собой, пес знает чем занимался, не видел, чтобы всю жизнь потом… И вот, не увидел снова. Глядел в упор – и не увидел… Прости. Ты слишком хорошо… обо мне думала. А я… старый дурак.

Он вытащил кинжал. Серебряное изогнутое лезвие, мгновенная и гарантированная смерть, прекрасная участь для любой ведьмы. Славный уход…

Ивга моргнула. Она давно знала, что он собирается сделать – но только теперь на дне ее глаз шевельнулся страх.

– Я хочу… касаться тебя. Много дне и ночей… держать тебя за руку. Чтобы ты ничего не боялась. Я так хочу никогда тебя не терять…

Серебряное лезвие оставалось холодным. Оно никогда не примет частички человеческого тепла. Никогда.

– Если бы ты знала, как я этого хочу, Ивга. Никогда не выпускать твоих пальцев. Никогда не разжимать…

Теперь он стоял в полуметре от нее – на коленях. Их глаза были на одном уровне; руку с кинжалом от увел за спину, тело само прекрасно знает, как наносить удар. Тело справится без его помощи, и не стоит медлить, следует только отдать Великому Инквизитору его право, сбросить запрет на убийство, и без того уже нарушенный многократно…

Он протянул левую, свободную руку.

…Старый зоосад, лисенок, решетка, несколько вечных сантиметров, отделяющих детскую ладонь от свалявшейся рыжей шерсти…

Это другое. Совсем другое, нет…

Он протянул руку между прутьев собственной силовой решетки, протянул к ладони, омертвевшей в тисках колодки, к безвольной, тонкой, белой руке…

Рука потянулась к нему навстречу, потянулась изо всех сил, не жалея кожи на заключенном в колодку запястье.

Прикосновение.

Вода и белые гуси. Нагая девушка на зеленом берегу; солнце и рыжие волосы. Удар невидимого тока,