Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Возьми узду… — обронил Славимир коротко. Они уже снова были в храме. У ног Перуна, которые как-то незаметно сливались с дубовым столбом — кап словно вырастал из дерева — лежала уздечка, отделанная изузоренным серебром. Была ли она до сих пор альбо нет — князь не мог бы сказать уверенно даже сам наедине с собой. Дорогая работа, и каждый узор наверняка что-то значит — не всем дано ведать древние резы и письмена, только волхвам. Даже князь знал только некоторые из них.

Воля Велеса была явлена сразу же, теперь осталось узнать только волю Перунову.

Всеслав невольно поднял глаза, встретился взглядом с глазами Перуна — на гранях рубинов дробились отсветы огня на жаграх. В душу вдруг вступило что-то могучее, что-то неведомое до сих пор распахнулось перед князем, он ощутил в себе силу и уверенность.

Присутствие чего-то неведомого, непознаваемого, тут же сгинуло, оставив ощущение силы.

Уздечка оказалась довольно тяжёлой — взнуздать придётся сегодня отнюдь не простого коня.

Впрочем, обуздывать коня Всеслава не допустили — Славимир взялся сделать это сам.

— Тебя, княже, он к себе и не подпустит, уж не посетуй, — сказал волхв, и князь отступил со странным, смешанным чувством облегчения и разочарования.

Вскоре коня вывели, и Всеслав восхищённо присел. Вороной жеребец, истинный Перунов скакун (только крыльев не хватает!), чёрный, как смоль, без единого белого пятнышка, танцевал на тонких длинных ногах, норовисто бил по земле некованым копытом, тряс гривой, горделиво выгибал шею и свирепо косил налитым кровью круглым глазом. Видно было, что этот конь никогда не носил на себе седока. Никого из людей.

Всеслав безбоязненно протянул коню ломоть хлеба, посыпанный крупной солью — любил коней. Жеребец недоверчиво покосился, фыркнул, но руки не укусил и хлеб принял, щекотнув княжью ладонь жёсткими волосками на мягких бархатных губах и тёплым дыханием. Князь взялся за уздечку. Трое младших волхвов уже уложили коню под ноги короткие тяжёлые копья, и все затаили дыхание.

Первое копьё конь переступил легко и уверенно. Второе — с каким-то колебанием, словно что-то почуял. Косил на князя налитым кровью взглядом, но — шёл.

А потом — упёрся.

Гневно захрапел и заплясал, задирая голову. Наконец, дал всё же себя понудить, шагнул… споткнулся о копья и едва не упал на колени. Волхвы и гридни дружно ахнули, конь испуганно прянул, вырвал узду из рук князя. Но его уже никто не ловил. Волхвы дружно кинулись разглядывать след. Славимир несколько мгновений глядел на следы конских копыт с обеих сторон от копья — правым копытом конь переступил, а левым — недошагнул. Наконец, волхв поднял голову, встретился глазами с вопрошающе-испуганным взглядом князя и мрачно-утвердительно кивнул.

Первый солнечный луч пробрызнул багряным золотом по окоёму, и почти тут же по городу запели петухи — третьи за нынешнюю ночь. Небо над окоёмом побагровело, а над этим румянцем уже наливалась ярким хрустальным светом утренняя весенняя лазурь, вытесняя остатки ночных сумерек.

Князь Мстислав Изяславич встречал рассвет по своей давней привычке, сидя на баляснике узорного резного гульбища княжьего, отцова — да нет, теперь уже давно не отцова, а его, Мстиславля! — терема. Он любил встречать рассвет, любил дивоваться городом, что вольно раскинулся над пологими берегами Волхова-Мутной, длинной чередой заполняя откосы, вздымая гряды бревенчатых стен над мутной водой великой реки. Любил ещё с тех времён, когда княжичем был. Любил и сейчас, новогородским князем будучи, когда отец — на великом столе киевском.

Мстислав Изяславич криво усмехнулся. Князь великий! Дед Ярослав Владимирич, великим князем будучи, всю Русь одержал в руках, а отец… В Чернигове Святослав, на Тьмуторокани — Глеб Святославич. В Переяславле — Всеволод. В Полоцке — Всеслав, на Волыни — Ростислав. Да тут ещё Ростислав и на Тьмуторокани уселся, Глеба согнал…

Князь Мстислав тряхнул головой, отгоняя вздорные мысли — до сих пор не доводилось оспаривать волю покойного деда, рассадившего их по столам в городах. Ведь верно рассудил он — никого без стола не оставишь, неприлично то для князя. Даже и у Всеслава Полоцк отнять было бы нелицеприятно и неправильно, хоть тот и вовсе — изгой из изгоев.

Послышался голос из-за спины:

— Прости, княже…

Князь обернулся и встретился глазами с острым — уколоться можно! — взглядом ближнего гридня. Из-под светлых нерусских бровей глядели холодные серые ливские глаза.

— Чего там стряслось, Тренята? — невольно встревожился Мстислав, словно что-то почуя. На деле белобрысого гридня звали Тройнатом, но он давно уже навык к словенскому назвищу, которым его кликали и князь, и товарищи.

— Кметь Ярун из Полоцка воротился, княже, — гридень глядел непонятно. — К тебе просится, Мстиславе Изяславич.

Князь нахмурился — не любил чего-то не понимать. Яруна он сам посылал в Полоцк с мало значимым делом, как обычного гонца, но с тайным поручением. Ярун не должен был воротиться так скоро.

Послать Яруна в Полоцк князя Мстислава подвигло не простое любопытство, а вернейшее чутьё. Что-то казалось ему не так в этом княжестве.

Кривская земля изначально была отрезанным ломтем — с самых первых князей. Ни Ольг, ни Игорь не смогли подчинить Полоцка, а Князь-Барсу Святославу Игоричу с его южными делами было не до кривской земли. Владимир на короткое время сумел-таки охапить и Полоцк, и Витебск, но уже его сын Изяслав с Рогнедой вкупе Киев в медное пуло не ставили. А Брячислав, нынешнего князя отец, и обособился, и даже на рати стоял против деда Мстиславля, Ярослава Владимирича.

Всё это было известно и привычно, и дело было совсем не в этом.

Полоцкий князь был вполне дружествен и Киеву, и Новгороду, хотя в новогородской боярской господе многие помнили взятие Новгорода от его отца Брячислава сорок лет тому. Любой купец из Киева альбо Новгорода в полоцкой волости мог торговать как у себя дома (плати только известное мыто), любой посланник киевского альбо новогородского князей встретил бы в Полоцке самый радушный приём, у полоцкого князя в Киеве было собственное подворье, но!..

Мстиславу в Новгороде было виднее, чем даже великому князю в Киеве.

В Полоцке что-то готовилось. Сам князь на язычнице-ведунье женился, а епископ Мина вовсе вожжи из рук выпустил. Альбо — вырвали?! А собор Святой Софии — стоит! А ведь это заявление на власть — не меньшее, чем в Киеве альбо Новгороде!

В воздухе пахло войной…

Тренята глядел на господина с равнодушной готовностью к любому указанию.

— Где он? — князь уже начал нетерпеливо притопывать ногой.

— В гридне сидит, тебя дожидается, — Тренята помог князю накинуть на плечи лёгкую суконную свиту, сберегая от утренней прохлады. — Видно, и впрямь что-то срочное.

Тренята сидел на лавке возле увешанной оружием стены, спокойно прикрыв глаза, скрестив руки на груди и совершенно не обращая внимания на то, как беспокойно мечется по гридне взад-вперёд Ярун — гибкий и быстрый кметь в роскошной сряде: серебром шитая ферязь, красная шапка с высоким верхом и бобровой опушкой, зелёные сафьяновые сапоги. Кого иного за такой наряд Тука альбо кто иной, презрительно губы скривя, щапом бы обозвал, а вот с Яруном — не так. Больно уж толков в бою был кметь Мстиславль. Только всё одно не понимал Тренята, как можно при таком войском талане так любить роскошь.

Князь быстро вошёл в палату, и, хоть и обык за пять лет княжения к почестям, подивился, как мгновенно изменились оба — и гридень, и кметь. Тренята открыл глаза и неспешно поднялся на ноги, чуть склонив голову, блюдя одновременно и свою, и княжью честь. Ярун легко развернулся на каблуках навстречь великому князю, быстро поклонился, сдёрнув шапку и тряхнув длинным чубом на бритой голове.

Мстислав Изяславич махнул рукой, дозволяя садиться обоим. Тренята всё так же неспешно сел обратно на лавку. Ярун чуть насмешливо покосился в его сторону — на рати, дескать, так же шевелиться будешь, воевода? Но смолчал, не только уважая годы, но и зная — когда надо, Тренята умеет двигаться ой как быстро. Сам же кметь, хоть и перестал бегать по гридне, но сесть не пожелал — отошёл в сторону, прижался спиной к изразцовой, разноцветной литой глины печи. Впился глазами в князя и воеводу.