Режим бога (Последний шаг) (СИ)

Та-Дюлатар ставил ему импровизированные капельницы и почти не отходил от его лежанки ни днем, ни ночью. Правда, иногда Ноиро доводилось слышать невнятное бормотание целителя и гадать, адресовано оно ему, или тот от бесконечного одиночества просто привык разговаривать сам с собой. А может, лекарь выдохся и бредил в полусне?

Однажды, когда хозяин жилища задремал рядом с постелью больного, уронив голову на руку и опершись локтем на свой «лабораторный» стол, Ноиро привиделось вдруг что-то желтое, видимое только боковым зрением. Оно кралось к ним из угла, держась так, чтобы оказаться у изголовья раненого, а тот не смог повернуться.

Ужас обуял журналиста, как в тот первый день. Ноиро завозился в постели, застонал, не в силах вопить, и проснулся от окрика вскочившего Та-Дюлатара:

— Луис!

Раненый не понял этого слова, но был несказанно благодарен целителю за то выражение глаз, с которым он кинулся на помощь, а после проверял, не случилось ли чего и в самом деле. Будто опомнившись, лекарь померк и сел на место, слегка махнул рукою и покачал головой в укор самому себе.

После этой — самой страшной — ночи все изменилось. Утром Ноиро проснулся голодным до тошноты, с очень ясной головой и в прекрасном настроении. Стараясь не разбудить прикорнувшего неподалеку Та-Дюлатара, он дотянулся до градусника и померил температуру. Впервые за последнее время жара не было.

Спина чесалась и ныла от чересчур долгого лежания в одной и той же позе: лекарь примотал его к кровати простынями, чтобы тот ненароком не растревожил раны, когда метался в горячке.

Услышав его возню, Та-Дюлатар очнулся. Ноиро показал, что хочет есть. Мужчина кивнул и ушел за ширму, к печи, пробыл там некоторое время, а потом вернулся с керамической миской, из которой стал кормить раненого с ложки. Бульон помстился голодному Ноиро чрезвычайно вкусным. Он с удовольствием щурил глаза, нет-нет да поглядывая на своего спасителя. А Та-Дюлатар впервые за все это время улыбался, правда — одними глазами, и сеточка морщинок собиралась у висков.

В дверь осторожно постучали. Лекарь спокойно докормил Ноиро — пришедшие не осмелились повторить стук — и пошел открывать.

Между тем журналист ощупал больное плечо и обнаружил, что боль приняла другой характер: теперь это был приглушенный зуд, мало похожий на прежние уколы сотен раскаленных спиц и рывки тупыми крючьями. Ноиро захотелось встать и попробовать свои силы.

Вслед за лекарем в жилище вошла дикарка с ребенком на руках и сопровождавшая их старуха. Ребенку — глазастой девочке — было года три, и она тихонько подвывала, пытаясь ухватить себя за нос, однако мать упорно перехватывала ее руку. При этом женщина не переставала объяснять что-то Та-Дюлатару.

— Ито, — ответил ей лекарь, указывая на стол, где три дня назад оперировал Ноиро.

Сейчас сюда сквозь окно, защищенное прозрачным стеклом в крепкой деревянной раме, проникал яркий дневной свет, и потому включать свою лампу лекарю не пришлось.

Журналист заметил, что из носа девочки сочится кровь. Когда ее усадили на стол, она заплакала и вцепилась в мать. И тут Та-Дюлатар, улыбаясь, присел на корточки, заглянул ей в глаза и заговорил. Девочка покосилась на него с недоверием, а через пару минут ответила и даже улыбнулась, показывая на нос.

— Табосто-ерта ис пачо-пачо? — игриво уточнил лекарь. — Йол? Оста: р-р-р! Йол?

Мать девочки и пришедшая с ними старуха переглянулись, после чего начали смеяться. Малышка охотно кивнула:

— Йол! Р-р-р-р! — и с любопытством глянула поверх головы Та-Дюлатара на Ноиро. — Ака ту?

Мужчина оглянулся.

— Кафаре ата иллой. Бемго-бемго.

— Р-р-р?

— Р-р-р.

В ее глазах мелькнула жалость, но превозмочь любопытство девчонка не смогла.

Женщины молчаливо таращились на Ноиро, будто позабыв о цели своего прихода. Тем временем Та-Дюлатар вытащил из хромированной коробки ножницы с расплющенными концами. Пока девочка не обращала на него внимания, он запрокинул ее голову и внимательно заглянул в окровавленные ноздри. Девчонка тут же догадалась, что он собирается делать, и захныкала, но лекарь быстрым точным движением ввел ножницы-щипцы в левую ноздрю пациентки и столь же точным движением извлек оттуда предмет округлой формы, похожий на косточку одного из местных плодов. Кровь побежала сильнее, и Та-Дюлатар приложил к ее носу тряпицу, смоченную темным раствором в одной из банок. По запаху журналист определил, что этим же веществом целитель все это время промывал его раны.

Поговорив с женщиной — довольно игриво и не без превосходства светила, привыкшего, что люди заглядывают ему в рот и ловят каждую фразу, — хозяин выпроводил гостей, а потом счастливо потянулся.

Ноиро сделал знак, что хочет встать и выйти по нужде. Та-Дюлатар выглянул за дверь и окликнул кого-то, а сам расстегнул и рывком содрал с себя рубаху. Тело его, слепленное без малейшего изъяна, было исполосовано старыми, но еще заметными шрамами, а один, самый свежий, рубец алел пониже левого соска, прямо напротив сердца. Ноиро ужаснулся увиденному, а Та-Дюлатар спокойно улегся на свою постель — отсыпаться впервые за последние три дня.

В дом вошли два воина. Один из них отмотал журналиста от лежака, и вместе они помогли ему подняться. К тому времени хозяин домена уже крепко спал.

Кампан погиб в недавней стычке с племенем Зубатых Ящеров. Кампана не было уже двое суток. Пятнадцать мужчин, воинов той и другой сторон, унесла Ночь в свои земли, откуда нет возврата. Но Кампана вернули, только не всего, не прежнего…

Кампан сидел перед шаманом и пусто глядел одним уцелевшим глазом, как тот натирает его тело какой-то мазью, бормоча себе под нос одни и те же непонятные слова, чуть подвывая и время от времени хлопая в ладоши. С каждым повтором и хлопком павший воин проникался ненавистью, но приказа бежать выполнять посмертную задачу еще не было, и Кампан не мог сдвинуться с места.

— Табаро маро… Табаро маро… Табаро маро… — твердил теперь Улах и водил костяным жезлом по ребрам скелета пантеры.

Перед мертвым взором возникала и прорисовывалась подробностями фигура обидчика, его жилище, окрестности. Какую обиду тот нанес ему, Кампан не помнил, знал он только одно: если не убить незнакомца, покоя не будет, а боль и ненависть станут мучительно и бесконечно раздирать его, как раздирают слова, которые гудят в голове, словно множество барабанов под ладонями незримых раванг-шаманов. Улах был для него невидим. Шаман Плавунов опустил в кипящий котел длинный и тонкий клинок ножа, вытесанного из вулканического стекла и отполированного до блеска.

— Табаро маро! — выговорил свиреполикий раванга и, ухмыльнувшись напоследок, нацепил на разбитую вдребезги голову мертвеца сверкающий конус: проклятые белые, поздравляя друг друга с одним из своих праздников, надевали такие уборы на себя и веселились. Знатный будет подарок самозванцу! Попомнит он Улаха. — Маро! Маро! Маро!

И он забился в экстазе, только что потратив все силы на преступление против великого Змея Мира, отделявшего живых от мертвых. Так давно пытался Улах научиться этому искусству — и вот наконец сейчас Отнятый-у-Змея совершит великий обряд избавления от врага.

По мере приближения к обидчику ненависть и боль возрастали. Ветки хлестко били нечувствительное тело. В отличие от Улаха Кампан точно знал, куда бежать. Мертвые знают все о мире, который им пришлось покинуть. Такое знание дается мертвым в тот миг, когда истаивает хрупкая серебристая пуповина между телом тонким и телом из плоти. Они получают его, чтобы унести самые главные уроки этой жизни в следующее воплощение, а не использовать против живых в Покинутом мире.

Всего два взмаха отравленного клинка — и встретившиеся Кампану на пути Птичники падают замертво. Жертва уже рядом, и сейчас она поплатится за все!

Враг был в сельве. Он стоял на одном колене в траве и срезал что-то с невысокого стебля. Пылая жаждой мести, Кампан обрушился на него всем своим смрадным телом… и обсидиан вошел в землю на том месте, где только что был его длинноволосый оскорбитель.