Когда падают листья... (СИ)

"Было бы, что отвоевывать", — с тоской думал путник.

Честно говоря, на Заросию с ее гниющей пышностью, "справедливой" кралльской властью и крикливыми ярмарками мерцернарию Дарену было откровенно начхать с высокой званицы, и нанимался он лишь для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами — раньше. А сейчас — либо ты, либо тебя (вершник даже шею почесал — так явно ему привиделась пеньковая петля). Хотя, наверное, были вещи, к которым и он не мог оставаться равнодушным. Особенно выводила из себя замаскированная, отдаленная на несколько сотен километров нищета: проезжая через очередную весницу, он все больше и больше начинал чувствовать себя разряженным на Потеху гусем. И форма уже не казалась кучей трухлявого хлама…

Веселые крики детей шумным ураганом ворвались в мысли путника, заставляя поднять взгляд. Чумазые ребятишки, скинув одежду, барахтались в грязной речушке. Их матери, стирающие неподалеку белье, грозно кричали на неразумных отпрысков: день Водославы остался далеко позади, и даже в такой мутной субстанции уже могли пошаливать русалки. Но дети, не чуя никакой опасности, продолжали бултыхаться в воде: тепло же!

Вершник завистливо вздохнул: он бы тоже не отказал себе в купании, но, дьябол побери всё и вся! Срочнику не положены такие изыски. Хотя, пожалуй, в другой раз путник плюнул бы на свое положение в придачу с косыми взглядами и устроил бы себе внеплановое плавание.

Конь, почуяв настроение любимого хозяина, понуро фыркнул, обвел заросшее поле, простирающееся справа от тракта, унылым взглядом и побрел дальше. До ближайшей пограничной весницы оставалось не больше побега. Один побег. Всего побег. Еще целый побег…

Глаза заливал соленый пот, и вершник то и дело вытирал его рукой, на которой бегающий взгляд случайного зеваки смог бы заметить странный кожаный наладонник, крепившийся к кисти.

К сожалению, из-за ненавистной жары и просто плохого настроения, путник совершенно не обращал внимания ни на окружающие его красоты, бережно показываемые ему природой, ни даже на стреляющих глазками молодых барышень с корзинками клюквы, полностью погрузившись в свои мысли. Мысли эти, к слову, радовали своей непроглядной тоскливостью и сгущающимся мраком.

— Без бабочек в мире — пусто, без бабочек в мире — тесно…

Звонкий голосок выводил незамысловатую мелодию.

Вершник повертел головой в поисках источника миловидной песенки, без зазрения совести прервавшей его размышления, но, судя по всему, голос раздавался прямо из леса.

Разумеется, дело обычное, когда в лесу кто-то поет, но отчего-то показалось путнику, что если он не направит коня прямо сейчас в лес, то случится что-то непоправимое. Руки, будто и не по воле хозяина, сами тронули поводья и направили коня по едва заметной тропе, давно уже заросшей травой и полевыми цветами.

— И что там такое творится? — себе под нос пробормотал Дарен.

Честно говоря, коню было абсолютно все равно, что творится в лесу. И лишь одно обстоятельство очень его огорчало: хозян не дал обгрызть так приглянувшийся ему кустик. Броний, снова извернувшись, флегматично покосился на хозяина: мол, оно тебе надо, а? Но путник был непреклонен.

— Это что же, ты мне предлагаешь еще и уговаривать тебя? — вершник приподнял брови. — Слушай, лошадка, это уже ни в какие ворота не лезет!

Конь обиженно застриг ушами: "Какая я тебе лошадка, двуногий?", но подчинился, хоть и без большой охоты.

На небольшой поляне, прижавшись к дереву стояла девчушка-подросток лет пятнадцати от роду, и громко напевала простой мотив. Короткие золотистые волосы растрепались, веснушчатое лицо с яркими голубыми глазами девочка подняла к безоблачному небу.

— Эй! — вершник окликнул ее, разглядывая маленькую фигурку сквозь ветви очередного высокого куста, за листья которого принялся его конь.

Девочка повернула голову и пошевелила рукой, на которой сидело несколько разноцветных бабочек, немного дурных от осеннего тепла. И только тут мужчина заметил, что ребенок привязан к дереву.

— Дьябол в корзине, — мрачно пробормотал он, спешиваясь, — что здесь произошло?

— Как тебя зовут? — вместо ответа девочка тут же задала свой вопрос.

Мерцернарий приподнял одну бровь, перерезая кинжалом веревки, стягивающие детские запястья. Бабочки, спугнутые им, встревожено вспорхнули и закружились над головой девочки.

— Мое имя Дарен, — он присел перед ней на корточки, — а как мне называть тебя?

— Дарен-подарен! — рассмеялась девочка и, снова не придав значения вопросу путника, продолжила: — а ты любишь бабочек, Дарен?

— Бабочек? — он посмотрел на разноцветные лепестки-крылья: раньше войник никогда не задумывался об этом, — наверное, нет. Они — символ непостоянства…

— Верно, — блеснула голубыми глазами девочка, — но они всегда приносят с собой на крыльях лето, легкой серебристой пыльцой покрывая мир. Если все бабочки умрут… — она сжала кулачок, а потом медленно разжала пальцы: на ладони лежал мертвый махаон. — То лето никогда не наступит, но… — бабочка зашевелила усиками, и путник с удивлением проследил за тем, как она, описав круг над головой ребенка, села ему на плечо. — Пока над миром летают бабочки, лето не закончится.

Он кривовато улыбнулся — видно, с непривычки. Странный ребенок… Хотя, ребенком девочку назвать было трудно. Она была небольшого роста — едва Дарену до середины груди доставала, — угловатая, тощая, как заморыш, и не видно еще тех частей тела, что отделяют девочку от девушки… Не это главное. Ее взгляд — вот что заставило Дара отмерить ей чуть больше лет, чем на сколько она выглядела.

Он склонил голову набок:

— Откуда такие мысли?

Девочка рассмеялась:

— А откуда берутся все мысли?

Путник немного смутился и, не желая вызывать своими ответами еще больше вопросов, решительно поднялся на ноги, но внезапно нахмурился:

— Дом-то у тебя есть, чудо заморское?

— Не знаю, — девчушка пожала маленькими плечиками, — смотря, что считать домом…

— Ну, хорошо, — путник начинал сердиться: пустая болтовня всегда раздражала его, — я тебя отвезу в ближайшее селение, а там уж пусть весничане разбираются.

Девочка не высказала никаких возражений, и Дарен решительно подсадил ее на Броньку и лихо запрыгнул сзади. Конь, меланхолично жующий траву, недовольно поводил боками, пытаясь избавиться от лишней ноши, но вершник был непреклонен.

— Броня, давай, милый. Переставляй ножки.

Если бы конь был человеком, то глубоко бы вздохнул и послал бы назойливого хозяина на дьяболовы пашни. Но он был всего лишь конем, а потому ограничился мрачным пофыркиванием и пошел дальше, выходя обратно на тракт.

Девочка мгновенно ухватила его за гриву и усердно стала заплетать ее в косички. И чем дальше, тем больше Бронино сердце стало оттаивать: ему нравился эдакий нестандартный массаж. Конь даже стал похрюкивать от удовольствия (вершник уже не раз удивлялся вслух: мол, лошадь, а хрюкает, как свин), а затем и вовсе коварно замедлил шаг, дабы продлить приятные ощущения. Дарен снова задумался о нелегкой судьбе, а потому не заметил мести любимой животинки.

Черные волосы чуть выше плеч давно засалились и упорно (дьябол бы их побрал!) лезли в глаза, игнорируя кожаный ремешок на лбу, перетягивающий их. Мерцернарий уже больше пяти оборотов* (оборот — сутки) пробыл в седле, и это не могло не сказываться на его как внешнем, так и внутреннем состоянии. Волчья срочность! Вершник был уверен, что новый инцидент на границе Заросского кралльства и Акиремского княжества был вызван очередным пьяным дебошем пограничных войск одной из сторон, в результате которого кто-то оказался в простреливаемой зоне и… В общем, все как всегда, да только последствия оказались тяжелее, чем раньше. В результате спланированной (инсценированной, случайной) перестрелки погиб кварт-велитель, приходившийся дальним родственником самому князю Акиремы. Правящие верхи раздули скандал до полного безобразия и объявили его политическим со всеми вытекающими оттуда последствиями. Стрелявший в несчастного пьяного кварт-велителя был сделан личным врагом его Светлости и приговорен к казни. Акирема потребовала выдачи государственного преступника, но Заросия, осенив себя Оаровым знамением, отказалась брать на душу грех… Моя хата с краю — ничего не знаю. Но, пока бедолагу не нашли, на границе царила такая напряженность, что впору было искриться воздуху. А царственное дурачье отворачивало носы от мирных переговоров, не замечая скопления черни над их головами: давно точившее на Зоросею с Акиремой зуб Обьединение Трех уже потирало потненькие ладошки в предвкушении нападения и последующего за ним сладкого куска…