Лунный бархат

Ляля приходила в себя медленно, выплывая из полной черноты в искристое полубытие, в болезненно-сладкую истому. Гадкий сон, в котором пожилой господин превратился в оскаленного похотливого монстра, кончился, растворился где-то за границами яви, исчез — и думать о нем не хотелось. Сон был омерзителен и правдоподобен, но он был всего лишь сном. Во сне Ляля чувствовала дикую нестерпимую боль, но наяву никакой боли не было — только сладко кружилась голова, только остро и прекрасно благоухали мокрые тополя и свежий холодный воздух.

Но Ляля не мерзла.

Ляля не мерзла, потому что кто-то добрый и сильный нес ее на руках, укутав в теплое. Она поняла, что этот кто-то очень высок, выше, чем был раньше папа, еще ей хотелось думать, что он красив и молод. Лялина голова лежала на его плече, удобно и надежно, Ляля ощущала странный запах его шеи и волос — незнакомый, вернее, забытый, сладкий, тонкий, нежный запах, не похожий на запах мужских дезодорантов или одеколона — и это тоже было хорошо. Незнакомый герой спас ее из страшного сна. Не хотелось открывать глаза.

Скрипнуло, застучало, лязгнуло — Ляля поняла, что герой вошел в парадную, поднимается по лестнице, вызывает лифт. Дверцы лифта раскрылись и закрылись, он пополз вверх, считая этажи — и Ляля про себя считала вместе с ним: первый… второй… третий… Лифт выпустил героя на лестничную клетку. Потом герой, держа ее под колени, как маленького ребенка, рылся в карманах в поисках ключа, нашел, щелкнул замком, вошел в душноватую после ночной свежести квартиру, захлопнул дверь ногой, внес Лялю в комнату, положил на мягкое, бережно, осторожно, как фарфоровую фигурку на вату. Щелкнул выключателем — и под опущенными веками заплясали круглые радуги.

Пора открывать глаза.

Герой сидел на краешке стула в неловкой ожидающей позе и смотрел на нее. Его очень бледное и действительно красивое лицо с темными глазами, с тонким носом, со лбом, где острая складка между бровей скрывалась под длинной растрепанной челкой, показалось встревоженным и напряженным. Герой был одет в растянутый свитер и потертые серые джинсы. Его плащом, вернее, длинной и широкой черной ветровкой из тускло блестящей непромокаемой ткани, Ляля была укутана до самой шеи.

— Сестренка, — сказал герой, когда Ляля посмотрела на него, — ты как? Хочешь выпить, а?

— Я вообще-то не пью… вообще-то… ну… — Ляля растерялась, смешалась, опустила глаза. Почему — выпить? Зачем? В этом было что-то не совсем правильное. Пьют шампанское при свечах — когда познакомятся как следует. Признаваясь в любви и все такое. Мама, впрочем, не одобрила бы даже этого… если бы узнала… И вообще — сколько сейчас времени?

Герой, не слушая, принялся что-то разыскивать на захламленном стеллаже, занимавшем почти всю стену. В большой комнате с плотно зашторенными окнами — страшный разгром и странный уют, и уживаются вещи, не связанные между собой, причудливые и необыкновенные. Здесь множество книг, приоткрытый платяной шкаф, из которого торчит рукав джинсовой куртки, стол, на котором валяются испорченные резиновые мячики с проделанными в них дырками, какие-то тупые ножики, полированные плоские палочки… На столе стоит пластилиновая фигурка феи в развевающемся платье — даже сложно представить, что можно так лепить из пластилина. Рядом — смешные часы, бронзовый слоник катит их хоботом, как тумбу в цирке, на часах сидит и гримасничает бронзовая мартышка. И на часах — уже три, три часа ночи!

Ляля хотела вскочить с тахты, на которой лежала, но тут герой обернулся, и она не вскочила.

— Сестренка, — сказал он нежно, даже чуть-чуть виновато, — ты хоть отхлебни глоточек, да?

У него в руках был красивый стакан из темного стекла, в стакане — темная жидкость, уж, наверное, не водка. Немного. Ляля подумала и протянула руку. Взяла стакан — и пальцы прилипли. Пальцы были в чем-то красном, липком, как вишневый сироп. И герой посмотрел на ее руку.

— Я сейчас помою, ладно? — сказала Ляля. Она смутилась и не понимала, где это так перемазалась.

— Сейчас помоешь, сестренка, — кивнул герой. — Но сначала выпей.

Ляля понюхала жидкость в стакане. Пахло терпко, сладко и очень славно. И выпить вдруг захотелось ужасно. Ляля быстро глотнула, как воды — когда умираешь от жажды, было сладко и чудесно, совсем не похоже на вино, которым угощали подруги на днях рождения. Очень вкусно. И Ляля допила до конца и улыбнулась — а герой, как ей показалось, вздохнул облегченно.

Тогда Ляля вернула стакан и скинула чужой плащ.

Под плащом героя оказалась ее курточка, которая раньше была белой с черными пятнышками, как у далматинцев на шкурке. И она вся была рваная, в черных разрезах и в этой штуке — в вишневом сиропе, липкая и местами засохшая, и мягкий ворсик топорщился грязной крысиной щетиной.

Ляля встала с тахты. Посмотрела на себя. Гадкий сироп, стекая с куртки, испачкал юбку, брызнул на туфли. Совсем не романтический вид. К тому же на покрывале, где она лежала, остались эти пятна, красные и смазанные, как будто по нему размазали жидкий томатный соус.

— Я тут вымазалась где-то…

И лицо героя снова стало напряженным.

— Слушай, сестренка, ты иди в ванную, да? Под душ. А я поищу, что тебе надеть пока. А потом придумаем. Ты не переживай, да? Кое-что отстирается, наверное…

Ляля почему-то и не подумала возражать. Гостеприимный хозяин тем временем рылся в шкафу, из которого торчал рукав, сунул рукав куда-то в глубину, вытащил очень большую чистую рубашку цвета хаки и спортивные брюки — еще больше, так что Ляля рассмеялась и он улыбнулся. Разыскал широкое полотенце. Проводил Лялю по захламленному коридору в ванную, где были два разных шкафчика с содранными с дверец зеркалами — один совсем обшарпанный, а второй терпимый.

— Это мой, — показал герой тот, что выглядел лучше. — Ты бери мыло отсюда, сестренка… или шампунь — что понадобится. Не стесняйся, да? — и закрыл дверь.

Ляля защелкнула задвижку и стала раздеваться. Курточка присохла к синему джемперу, джемпер — к любимой блузке кремового шелка. Разрезы доставали до самой кожи, сквозь блузку — и блузка была насквозь пропитана этим красным, липким и омерзительным, которое пахло вовсе не сиропом, а…

Ляля пустила воду и встала под душ. Красное стекло вместе с водой, и Ляле неожиданно понравилось собственное тело, вовсе не такое неуклюжее, как она о себе думала — гладкая белая кожа блестела, как мокрый полированный мрамор, все тело как-то подобралось и вытянулось, волос стало как будто больше — и они легли на плечи тяжелой волной. Жалко, что в ванной нет зеркала. Зато в коридоре, кажется, есть телефон — нужно непременно позвонить домой, уже очень поздно, мама, наверное, не может спать от тревоги. И так будет чудовищный скандал.

Когда бурая вода скрутилась в упругую воронку, похожую на бокал для шампанского, хлюпнула и ушла вниз, Ляля еще минуты полторы смотрела на свою белую кожу в водяном бисере, но вскоре озябла и укуталась в полотенце. Брюки героя дотягивались до груди, рубашка свисала до колен — модный стиль «люди добрии, мы самы не местныы…» Ляля усмехнулась и вышла — спросить, что делать с грязной одеждой, той, вымазанной… этим мерзким сиропом с запахом ржавого железа, о котором отчего-то не хочется думать.

Из ванной летел жаркий пар вместе с живым теплом, в глубине квартиры было прохладно и темно. Косой и длинный прямоугольник света ночных фонарей пролег по коридору из двери в кухню. Секунду хотелось войти в кухню — посмотреть в окно, но стало неловко. Герой распахнул дверь в комнату. Плотный желтый свет выплеснулся в коридор целым куском, и брошенные вещи обрели очертания и плоть.

— Ну что, все в порядке? — спросил герой, отступая от двери, чтобы Ляля вошла.

— Угу, — сказала Ляля и сделала робкий шаг в сторону телефонного аппарата — зеленого и пыльно го приспособления устаревшей модели. — Можно, я маме позвоню?

Она подняла трубку, не ожидая ответа, но гудки исчезли, не успев возникнуть, потому что герой положил ладонь на рычаг.