Кембрия. Трилогия (СИ)

Топор, булава, кинжал… Один из топоров и сыграл решительную роль в отражении прорыва. Лихой бритт, оставшись без меча, зацепил верхний край вражеского щита топором, дернул на себя – а сосед не растерялся, успел ударить открывшегося врага мечом.

Ивор как старейшина и легат бился в первом ряду. Увидев такое – обрадовался. Тому, что пару недель назад поставил на своем да не променял верный бил на листовидное копье, более приличествующее вождю.

Хороший большой тесак‑кусторез. Загнутый острием вниз. Насаженный на длинную рукоятку, бил становится весьма опасным оружием. Не хуже копья. Которое и заменяет большинству небогатых воинов, неспособных потратиться разом на оружие и инструмент. Ивор предпочел бил не из бедности, а из любви к грубым приемам. Вот нравится человеку клюнуть острием подошедшего слишком близко врага да посмотреть на изумление воина, которого сталь вдруг достала за щитом. Чего тут плохого?

– Нет, это делается так! – объявил буднично, как будто сливы прививать собрался. И, никуда не прыгая, сделал короткий выпад. Дернул щит стоящего напротив сакса. Сосед по строю немедленно нанес укол копьем. Следующий сакс тоже оказался не готов к подобному приему…

Билов в гленском воинстве едва не половина, больше во втором ряду. Заметили. Приноровились. На гленском участке прорыв заглох. Больше того – гленцы отвоевали шаг. Потом – второй…

Ближний бой понемногу растянулся на всю линию. Возникали все новые бреши, до поры затыкаемые третьим рядом.

Тут и начали сказываться недостатки и преимущества обоих построений – саксы в разреженном строю несли большие потери – каждый из них оказался против двоих бриттов. И смениться, как во время боя метательным оружием, уже нельзя. Но бритты, устав, истекая кровью, стоят от начала. Впрочем, в противники им теперь все чаще доставались вставшие на место убитых «ножовщики» – воины без кольчуг, с короткими мечами. Самое дешевое постоянное войско на островах – король платит воину, но сильно экономит на экипировке. Так что эти, ожидая очереди к риску и славе, уже обзавелись царапинами. А щиты, их единственная защита в ближнем бою, скорее напоминали ежей – настолько успели их утыкать стрелы.

Кейр поднял с земли очередную стрелу. На каждого из выстроившихся перед ними саксов стрелки уже выпустили дюжины по полторы‑две. Сколько раз он уже натянул лук? Пятьдесят? Сто? Руки – особенно правая – гудели, но пока выдерживали заданный им самим ритм. В ряду уменьшилось число стрелков: женщины несли только один колчан. Расстреляв, побежали за новыми – для себя и для мужчин. Которым сбегать за стрелами нельзя – так можно и панику поднять! В первом ряду женщин нет, значит, пока в тыл бегут только они – строй стоит и причин для беспокойства нет. Особенно если столько же возвращается в линию. Заодно у девочек руки немного отдохнут. Кейр сам подивился старообразно‑начальственным мыслям: многие «девочки» ему годились в матери. А все одно – начальник, значит, старший! Но скоро вторые шесть десятков стрел закончатся, их придется брать из свежепринесенного колчана. Скорость стрельбы упадет. Враг может принять это за добрый знак…

Вот тут‑то Дэффид развернулся к Кейру:

– Уводи своих к повозкам.

Повторил то же самое другим легатам над лучниками. После чего повернулся обратно к трещащей от напряжения линии. Трещит – ничего. Не расползлась пока, и ладно. Хорошо бы вытащить из битвы легковооруженных. Их и так погибло слишком много. Но ирландцы завязли, утратили организацию. Нет, придется бедолагам терпеть до последнего. Иначе, отступая, увлекут за собой копейщиков. То же и гленцы. Впрочем, эти‑то отборные, дочкой особенно ученые. Выстоят.

Прохаживаясь, легче ждать. Копейщикам без поддержки тяжко, но лучникам нужно время. Пока займут новую позицию, приготовятся. А саксы, точно, ободрились. Еще бы – теперь перевес в метательном бое склонился на их сторону. Да и камбрийцы чуют за спинами пустоту. Знают, зачем она возникла. И от этого знания у задних шеренг небось ноги чешутся – хоть ненадолго удалиться от опасности. А вот у первой – сердца тоскуют. Их‑то ожидает самое трудное…

Солнце! Яркое, горячее – но отвратительно низкое, лезет под козырек, прилаженный к парадному шлему, норовит полоснуть по глазам горчицей. Впрочем, из‑под руки видно достаточно – фронт полевой армии вот‑вот рухнет. Даже ослепнув, трудно не понять – симфония работающих лучных линий оборвалась. Остались глухой стук дротиков и копий о щиты да лязг мечей о доспехи и умбоны. Но поделать сида ничего не может. Один камень раз в пятнадцать секунд – вот и вся подмога. Пусть момент много раз обговорен и даже разок отрепетирован. Все равно – опасность бегства сохраняется…

Стоит чуть сместить взгляд, чтоб понять – на городском валу дела немногим лучше. Здесь саксы собрали большую часть лучников. И, тщательно оберегая стрелков большими щитами, навесом засыпают стены. Причем вялой атаке подвергаются сразу двое ворот – восточные и южные. И если Немайн довольно короткого взгляда на каждые, чтоб убедиться – пока защитники города держатся, то каково приходится тем, кто не вознесся над битвой на высоту дозорной башни? Для того и пришлось выделить из скудных сил небольшой резерв – из самых дурно вооруженных – небольшие отряды, стоя за спиной защитников каждой стены, самим спокойствием своим показывают – положение пока не отчаянное. Как говаривают Монтови: «до триариев дело не дошло».

И пусть гонцы со всех укреплений по очереди просят подкрепить их – ответ у сиды один:

– Рано.

Уши сердито топорщатся, и гонцы поспешно уходят, не смея сбивать поправки для перрье, в блаженном неведении о том, что «Пора!» не наступит вовсе. Зато уносят с собой уверенность, что битва идет по плану.

Заодно спокойствие распространяется и на тыл: легкораненые, идущие на перевязку, санитары, что выносят тяжелых, говорят одно: трудно, но стоять можно. А ежели что, есть резерв! Одна беда – образованного грека, вовсе ничего не читавшего из многочисленных «Тактик» и «Стратегик», найти в империи сложно. Слишком уж сильно врезалась война в жизнь восточного Рима за последнее столетие. А хороший священник разбирается в людях достаточно, чтобы понять – на деле последняя надежда и кладезь боевого духа только и годятся стоять и подбадривать. Обычный прием, во многих сочинениях описанный. Причем именно с рекомендацией набирать такое демонстрационное войско из худших воинов.

Началось все с того, что нескольких раненых не донесли. Умирающих так и так пристраивали в сторонке – мэтр Амвросий, хирург с опытом, в первую очередь брался за тех, кого точно мог вытащить и кто точно не мог подождать. Кто полегче – доставались лекарям попроще, тяжелее – ждали, когда у мэтра появится возможность потратить время с риском потерять его впустую. Так что священники занимались ожидающими операции. Исповедовать и причастить следовало всех неходячих – в случае прорыва саксов они были обречены.

Однако, когда на носилках притащили очередное тело, еще теплое, но совершенно очевидно расставшееся с душой, отец Адриан не вытерпел.

– Я, преосвященный, под стрелы соваться не собираюсь, – успокоил встрепенувшегося епископа, – устроюсь за ближайшими к восточной стене домишками, да и только. Глядишь, спасу душу‑другую.

– Ступай, мой друг. Тем более на северной стене как раз гленцы стоят. Твоя паства. – Дионисий согласился легко, ибо не знал за своим заместителем ни склонности к лукавству с друзьями, ни ложного честолюбия. Только желание выполнить обязанности как можно лучше. А внутри города – опасность примерно равная…

Вот тут Адриан и насмотрелся на «резервы». Да что насмотрелся! Одного взгляда хватило, чтобы понять: случись что – побегут. Назад, не на стены. И смысла воодушевлять и ободрять тонкие унылые линии нет никакого. Не по силам. Как тогда, с холмом. Но это не означает, что не стоит и пытаться…

Тем более что поток раненых схлынул – из основной сечи их не выдернуть, а на стенах самые неуклюжие да невезучие свое уже получили. И все равно – здания бань не хватало, и госпиталь выплеснулся наружу, под заблаговременно приготовленные навесы. Другое дело, что не хватало и персонала. Старшая из аннонок трижды падала в обморок, а до того невозмутимо ассистировала при самых тяжелых операциях. Одна рана, пусть самая страшная, ее не пугала – а вот тысяча… Тристан похожее уже видел после набега викингов. Зрелище тяжелое, но рыцарю следует переносить самые страшные картины – ведь зло, которому должен противостоять рыцарь, не постесняется совершить любые преступления.