Вампиры девичьих грез. Тетралогия. Город над бездной (СИ)

Чуть помолчал. Продолжил:

— А потом пришла Ара. Высокомерная, жестокая, извращенная, пресыщенная всем, кроме чужой боли. Поинтересоваться, «чем так занят наш мальчик». Нет, она не оценила ни мастерства, ни новаторства, ни прикладной пользы. Для нее это было — балаган, глупость без смысла и содержания. Тогда она уже вовсю играла в другие игры. И двое лучших фотографов поехали с ней за Бездну, пылая неземною страстью и жаждая отдать ей все. И это самое «все» она брала с них две недели. Она умела пытать, не убивая, чтоб кровь хоть и текла, да вся не вытекала. И отрезая им пальцы, сдирая кожу, все интересовалась у них, любят ли они ее по–прежнему, готовы ли они и дальше терпеть ее «ответные чувства». И они любили. Она пытала их самыми страшными пытками, а они все равно любили. Это было немыслимо, неправильно, чудовищно, но — было. Тянулось и тянулось…

Вновь замолкает, находит мою руку, подносит к губам, целует пальцы.

— Я бы хотел сказать тебе, что я благородно за них вступился, или хотя бы воткнул им нож в сердце, чтоб прекратить мучения… — на миг сильно сжимает мне плечо, вновь отпускает. И продолжает. — Но я тот, кто я есть. Ара была сильнее, и я промолчал… За них вступилась Яська. Несовершеннолетняя девчонка, без крупицы магии и силы. Никогда не бывавшая в Стране Людей, да и не особо этой страной интересовавшаяся. Попытавшаяся остановить свою «мать», потому, что так поступать нельзя. Неприемлемо. Недопустимо. И горевшая за это, словно факел… Вот за сестру… За сестру уже ничего было не жалко, ни жизни, ни чести… Когда вернулся Анхен, фотографы были мертвы, Яська полностью восстановилась и умоляла ничего ему не говорить, а я только залечивал свои раны. Я долго тогда лечился… А Анхен сказал: сам дурак, зачем полез под горячую руку, большой же мальчик, последствия представлять должен… — он снова молчит, и мне совсем не хочется комментировать сказанное. Как и думать о том, что его безумная мачеха сделала тогда с ним, с его сестрой, что творила с теми бедными фотографами, если даже вампирская девчонка, рискуя здоровьем, за них вступилась.

— Вот с тех пор я и не появляюсь в вашей стране без необходимости, — все же находит он слова, чтобы закончить. — И ни любить, ни желать никого из этих выдуманных людей со сломанной психикой я не могу. Я предпочитаю полевые цветы и дикую охоту.

— А дикую — это как?

— Это когда жертва знает, что она жертва, и ненавидит охотника, и пытается уничтожить его или сбежать.

— А такое… разве бывает? Ты хочешь сказать, что есть люди, которые вас… ненавидят?

— Когда–то, Ларис, нас ненавидели вообще все люди. Никто не жаждет быть добычей, это естественно. Людей обратили в рабство и низвели до уровня животных. Больше они не боялись. И не пытались сопротивляться. Но утратили вкус. Тогда и появилась ваша страна, плод извращенной фантазии гурманов-Древних, — очередной раз за это утро он походя сломал мою картину мира, перевернув известную с детства историю с ног на голову. — Но остались и свободные люди, те, кого, подобно диким животным, оставили бродить по лесам, благо они так и не вышли из первобытности. И когда мне приедается вкус местных рабов, я не притворяюсь благодетелем, я иду в лес, выслеживаю и убиваю добычу. Да, моя добыча — люди. Они — наша еда. Единственно возможная в этом мире. И если я хочу жить — я должен питаться. И я принимаю это за данность, а не грущу о временах, когда вместо крови пили гранатовый сок. Вот наши Древние — живут иллюзиями и сходят с ума от несовпадения иллюзий с реальностью. Пытаются играть в благодетелей человечества и, подобно дядюшке Анхену, стремятся вырастить из людей некое подобие древних эльвинов, усиленно прививая им все лучшее, возвышенное, благородное. А потом они этих недо–эльвинов едят, потому как жажда никуда не делась, и у них крышу сносит от несовпадения того, что они себе напридумывали с объективной реальностью. И как результат деятельности безумных вампиров — у нас целая страна безумных людей.

— А ты — единственный нормальный? — невесело усмехаюсь.

— Ты да я — двое нас, — он тоже улыбается, и тоже — не то, чтобы особо весело.

А ведь я почти успокоилась. И могу слушать про смерть. И про свою, и про чужую. И даже поддерживать разговор. Вот только Лизку жалко. Ведь она, выходит, была для него никем. Совсем никем. Даже кровь ее его не прельщала. Просто престиж, традиции, надо соответствовать, друзья же ждут особое блюдо…А я, наверное, где–то глубоко в душе надеялась, вопреки всему, что она жива. Живет себе за Бездной. Он ее не убивал, он влюбился и взял ее замуж… И мы бы тут встретились. Это была бы добрая сказка. Про добрых вампиров. Совсем как в детстве учили. Нет, конечно, кого–то там они убивают. Но только нехороших, злых. Кого не жалко. А добрых всегда спасают…

Не сбылось, да и сбыться не могло.

— А она умерла… в той самой розовой ванне? Как ты ей и обещал? Среди миллионов пузырьков воздуха и розовых лепестков?

— Кто? — он даже не сразу понимает, о чем я. — Ах, эта девочка?

— Лиза!

— Да, конечно, — аккуратно обхватил меня за затылок и развернул так, чтоб взглянуть в глаза. — А ведь это был твой самый большой кошмар, верно? Все эти годы? Она ведь тебе ночами снилась, эта ванна? Ты даже когда память потеряла, о ней помнила. Для тебя дардэнхэ в моем доме — это символ смерти, да?

— Да, — признаю очевидное, — снилась. Только я в ней почему–то не от вампиров умираю, я в ней тону, захлебываюсь… — вздыхаю. Даже память о снах, мучивших годами, приходит только сейчас, с его вопросом. — Часто снилась, пока жива была. А еще — могила твоя снилась. Я так мечтала тебя убить, что даже во сне порой видела: такой шершавый камень над обрывом, что там, дальше, не видно, наверно, Бездна. А на камне надпись: «Аирис». Странные немного буквы, шрифт… непривычный. А иногда вместо «Аирис» было «Ставэ». И роза. Там из земли обязательно тянулась роза. Алая. Вот только лепестки ее опадали, и наземь падали белыми, словно снег. Словно зима…

Чувствую, как нервно он переглатывает. И молчит, замерев, даже когда я уже замолкаю.

— Лоу? — нерешительно поднимаю на него глаза. Он смотрит куда–то мимо, чуть прикусив губу, а лицо напряженное, словно пытается сдержаться. — Ло? Что, про свою смерть слушать страшнее, чем говорить про чужую?

— Нет, малыш, — он отмирает и мне улыбается, едва–едва, самым краешком губ, — про свою не страшно, — вновь замолкает. И предлагает совсем неожиданно, — А хочешь, я покажу тебе ту самую ванну? Чтоб больше не мучила в кошмарах?

Ту самую? Где умерла моя Лизка? У нее ведь даже могилы нет…

— Хочу. А можно? А Анхен?..

— Плевать. Твоего решения мне будет достаточно. Ты полетишь со мной?

— Да.

И мы улетаем. Прямо оттуда, из розария, не перекинувшись ни с кем и словом. Он подхватывает меня на руки, стремительно несется на парковку, сажает в машину. И она срывается с места, оставляя вдали самую красивую башню города с ее самым красивым садом. Ну, или «одну из самых» с «одним из самых». И… и не обязана я перед ним отчитываться! Он приходит и уходит, вспоминает обо мне, когда нет других дел, и забывает, как только дела появляются. Утверждал, что я его возлюбленная с равными правами? Ну вот я ими и воспользовалась.

Дом Лоу я толком и не запомнила, волновалась, видимо, сильно. Ну, башня. Не особо чтоб и высокая. Вокруг таких много было. А вот никакого сада при ней нет. Совсем. Только парковочная площадка и вход внутрь.

— Ой! — только вылезая из его машины, я об этом вспомнила.

— Что, моя хорошая?

— Как–то я слегка не одета… для похода в гости…

— А, то есть для приема гостей было в самый раз? — смеется он над моим смущением. А потом обнимает и целует в нос. — Вечно я тебя встречаю то не так одетой, то не в том настроении… Поздновато уже производить на меня благоприятное первое впечатление, не находишь?

— Ну, может удастся произвести хотя бы второе… чтоб исправить первое?

— Тебе? Вот это вряд ли. Да тебе и не надо, Ларочка. Ты и так — чудо, как хороша. Естественная, непосредственная… Да в доме и нет сейчас никого, я один. Идем, не надо смущаться.