Личный демон. Книга 3 (СИ)

И не видит, как за ее спиной Денница-старший подмигивает матери демонов, соблазнительнице ангелов, непревзойденной интриганке, а на лице его расцветает белозубая улыбка, ничуть не напоминающая ангельскую.

— Ты ведь не отпустишь меня? Никогда не отпустишь? — безнадежно спрашивает Эби. — Me quieres. [55]

Это неправда, неправда, однако Абигаэль верит в то, что говорит, и с тем, что сказано, никогда уже ничего не поделаешь. Словно многотысячезвездный космос разделяет их в один миг. Сказанная ложь — навсегда, потому что в том пространстве, в котором существует Эби, она — истина.

— Te deseo, [56] — усмехается Велиар. — Но не так, как тебе кажется, нахальный ты эмбрион.

— Тогда почему? — Абигаэль выкручивается на постели, кровь из-под веревок, стянувших тонкие запястья, течет по рукам, капает с локтей, пятная подушки. Агриэль вспоминает маленькую девочку, совершившую свое первое убийство и засыпающую на розовых шелковых простынях, испачканных чужой кровью.

— Чтобы ты не навредила себе, Эби. — Он старается быть убедительным, на всю катушку убедительным, не как человек — как черт. И пересаливает.

— Вот только не надо со мной играть! — обрывает его Абигаэль. — Оставь эти ужимки своему любовнику, Люциферу.

— Ну вот мы уже и любовники, — бормочет Белиал, пряча смущение. Он не готов обсуждать с собственной дочерью свой сексуальный опыт, поистине инфернальный.

— Послушай, — в голосе Эби звучит усталость, — ты не умеешь любить бескорыстно. Ты князь ада. Для тебя любовь — это всегда использование. Ты любил мою мать, но воспользовался ею, чтобы произвести на свет меня. Ты любишь меня, но и мной ты тоже пользуешься. Я пока не знаю как, но чувствую — это происходит, происходит постоянно. Мне легче знать детали, чем отрицать очевидное. Если тебе нужно спать со мной…

— Нет, бббожжже, нет!!! — кричит он и бьет кулаком в стену. И то, и другое — со всей силы. Каменная кладка крошится под рукой, трещина бежит к потолку, балка отзывается глухим стоном.

— Эй, пап, ты что? — тревожно спрашивает Абигаэль. Он бы растрогался, кабы не насмешка в заботливых интонациях, в обеспокоенном взгляде, насмешка, будто всепроникающий яд, она отравляет каждое проявление любви между ними. — Не обрушь дом нам на голову. И вообще, иди сюда. Я поняла, поняла! — осекает она Велиара. — Ты не собираешься брать на душу еще и грех инцеста. Тогда зачем вся эта красота? — Эби выразительно приподнимает ногу, накрепко привязанную к перекладине кровати, встряхивает спутанными руками.

— Ты не должна встречаться с ним, — едва слышно выдыхает Агриэль. — Не потому, что я ревную. Он… опасен, Эби.

— Да что в нем опасного, в этом сопляке? — рычит Абигаэль. — Сколько их таких было? А сколько еще будет! — И она пытается приподняться, чтобы заглянуть отцу в глаза.

— Нет, Эби, нет. — Белиал качает головой, точно фарфоровая собачка на камине — вправо-влево, вправо-влево — и никак не может остановиться. — Он первый на твоем пути. Потому что это… ангел, Эби. Он — твой ангел.

— Хранитель? — уточняет Абигаэль каким-то потерянным, детским голосом.

— Скорее убийца, — тоскливо отвечает Велиар. — Ангелы все убийцы. Хоть и кажется, будто убийцы — это мы. Он не будет хранить твое тело, дочь. Его интересует сохранность души. Ради ее спасения он тебя убьет. Замучает во искупление.

— Y una polla… [57] — шепчет Эби. И тут же взрывается криком: — А сказать нельзя было? В открытую сказать — нельзя? Сейчас же развяжи меня, старый дурак!

— Так ты не влюблена в него? — беспомощно спрашивает дух разрушения, хватаясь за узлы на щиколотке Абигаэль.

— Да с чего мне быть в него влюбленной? — рычит Эби, нетерпеливо дергая ногой, словно стреноженная лошадь. — Смазливый мужик и ничего больше.

Второй князь ада прячет глаза, не зная, как объяснить: это ты больше, чем человек, моя Абигаэль. Смертная женщина уже бежала бы навстречу Уриилу, ног под собой не чуя. Потому что силы ангельского обаяния, излитого им на тебя, хватило бы на самую фанатичную из невест христовых. Но ты уже не женщина. И не смертная. Я добился того, чего хотел.

Двадцатилетний граф Солсбери, отворачивая лицо, чтобы не выдать себя, голыми пальцами рвет канаты из бальсы, которыми связаны руки его тридцатилетней дочери. Интересно, если бы она знала, что тоже может их разорвать — стала бы она с ним разговаривать или просто ушла?

— Входи. — Наама распахивает знакомые тяжелые створки. Катерина знает, что там, за ними. Фальшивая мансарда фальшивого замка в фальшивой долине, персональный рай Саграды в аду. У катиной дочери в сердце — та же любовь к небу, солнцу и видам сверху на кружевные от теней холмы. А Мурмур может жить где угодно, потому что мертва с рождения. Наверняка они сидят за столиком на балконе, за которым Пута дель Дьябло хлестала кофе — чашку за чашкой, кофейник за кофейником, под бесконечный звон мечей со двора, неистовый и неритмичный, с долгими паузами после поединков, когда до Саграды доносилось лишь сбитое дыхание человека и беспечное насвистывание демона. А кто развлекает Денницу-младшую и ее дьявола?

Эти двое сами себя развлекали. Да так, что Катя отшатнулась, вслепую шаря по дверной резьбе в поисках ручки, вывалилась в коридор спиной вперед, развернулась, чтобы бежать, бежать, покуда дыхания хватит — и уткнулась в грудь матери демонов. И вот уже Катерина сидит на алтаре, на котором была зачата Дэнни, ее несчастный, проклятый с рождения последыш, сидит, лицо в колени уткнувши, качается взад-вперед и думает, думает: не может этого быть, она же ребенок, она же, сатана меня дери на этом самом камне, совсем еще ребенок, ребенок совсем… Лыко-мочало, начинай сначала: разве могут дети творить такое?

— Помнишь, я тебе обещала показать… кое-что, — мягко, успокаивающе произносит Наама, гладя Священную Шлюху по голове.

— Что? — безжизненным голосом спрашивает Катя, пытаясь изгнать из-под век тошнотворное зрелище: спина ее дочери, торчащие лопатки, словно сложенные крылья, бедра широко разведены и вмяты коленями в постель, среди скомканных простыней мелькают круглые розовые пятки. А на талии — широкие, грубые, совершенно мужские руки. Держат, поднимая и опуская, поднимая и опуская — мертвой, нечеловеческой хваткой. Не должны родители видеть своего ребенка в такие минуты.

— Как твоя дочь гневается…

— Как нефилим, — устало перебивает Катерина. — Я помню нефилимов гнев.

— Теперь я показала тебе, как она любит, — продолжает мать демонов, точно не слыша катиных слов.

— Не рановато ли ей любить-то? — тоскливо вздыхает Катя. — Ей бы в куклы играть, мамины шмотки примерять, а она убивает и трахается.

— Да разуй ты глаза! — Низким гулом, звуковой волной, заменяющей ангелам и демонам голос, Катерину бьет по барабанным перепонкам, по лицу, по телу, опрокидывая навзничь на Шлюхин алтарь. — Это ты ее видишь ребенком! Ей не тринадцать лет и даже не двадцать. Твоей дочери столько лет, сколько ты ей отпустишь. Если ты позволишь девчонке повзрослеть — она станет зрелой женщиной, хоть сейчас под венец!

— С кем? С твоим ублюдком? — сцепляется Катя с матерью обмана. Ничего, в конце концов, она, Катерина, тоже Даджаль, воплощение лжи, еще посмотрим, кто кого.

— А твоя дочурка, значит, не ублюдок? — Глаза Наамы опасно сужаются. — Такой же ублюдок, как мое дитя. Только еще брошенный родителями, никому не нужный ублюдок, которого мое чадушко подобрало из жалости. Иначе старые богини твою кровиночку в распыл пустили бы. В нижнем замке Самайна, чай, не у мамоньки.

Катерина слышит внутри себя стон и скрежет зубовный — чей? Кэт, распятой на перекрестье дорог? Китти, отжатой досуха в жадно раскрытый рот богини? Ослепнув от своей и чужой боли, теряя остатки разума, Саграда вцепляется матери демонов в глотку, упирается коленом в жесткий живот — и перекидывает Нааму через себя, с размаху швыряя на каменную постель Священных Шлюх. И сама не замечает, как оказывается сидящей верхом на демоне, впившись пальцами в длинную хрупкую шею.