Буря

— Запомни одно, сестра: наш враг сейчас в Горове, рядом с отцом твоим. И все погибнет, ежели ты его не остановишь. Обещай жителям этого города, что ты проведешь их воинство в крепость Самрул, где и сижу я сейчас во своей темнице. Не скупись на обещания — скажи, что потом и Горов будет их. Сейчас, ведь, главное — остановить того мерзавца, пусть он хоть войска испугается.

— Но… ведь это же предательство!

— Ты, конечно, можешь оставаться здесь. Ты будешь сидеть и грезить, в то время, как тот мерзавец будет оплетать сетью темной всех родных твоих — тогда вот точно все погибнут… Решайся, сестра, а я должен лететь — тюремщик уже близко.

— Да, да — я сделаю, как ты говоришь! — решила тут Аргония.

— А я!.. — с мукою Маэглин выкрикнул. — Мне что ж — в темнице этой оставаться?!..

Но Маэглин остался без внимания. От Ринэм сделал шаг назад, и Аргония почувствовала, что ее рука, захваченная чьей-то иной волей, разжалась; и этот, с внешностью ее злейшего врага, и с воспоминаньями любимого брата, шагнул к ворону, взобрался к нему на спину, и прильнув к черному оперенью, прошептал последнее прощай!

— Обо мне то не забывайте! — отчаянно возопил Маэглин, но было уже поздно.

Вот взмахнул черный ворон крылами, вот стремительной и мрачной колонной метнулся к потолку, и уж ничто, кроме медальона, в руках Аргонии, не напоминала об его существовании.

В дальней части коридора раздались тяжелый шаги, и появился грузный тюремщик, с покрытым щетиной, оплывшем от пьянства лицом:

— Эй, кто здесь кричал?! — ленивым голосом проговорил он, равнодушно оглядывая пустующие клети.

— Я кричал, Я! — истерично выкрикнул Маэглин, но был прерван твердым, как гранит, голосом Аргонии:

— Я должна видеть вашего государя, немедленно.

Тюремщик почесал затылок, пробормотал:

— А что такое? Дело то небось пустячное, а… Что же мне волноваться: докладывать дворецкому, а тот уж побежит к Нему. Сколько волнений, а…

Но тут Аргония на него так взглянула, что он тут же повернулся, и бормоча что-то нечленораздельное, спешно пошел обратно, Маэглин надрывался ему вслед:

— Про меня тоже доложи! Я пойду с нею! Слышишь?!.. С нею!!!

Сикус не помнил, как прошел остаток ночи. Да — был пир, было эльфийское пение, но сколько это продолжалось? Он с упоением вспоминал прекрасные эпизоды: они были подобны картинам из снов, но сколько бы он таких эпизодов не вспоминал — приходили все новые, и, казалось ему, будто осталась еще какая-то бездна, словно эти виденья только поверхностью были, словно в этой ночи, целая вечность уместилась…

Проснулся он уже в дневное время. Открыл глаза, и обнаружил, что лежит в небольшой, уютной комнатке, где все было древесным, и окно было распахнуто настежь, а за ним, сияя между спускающихся откуда-то толстых корней смотрела на него солнце — в комнатке было свежо, но отнюдь не холодно, так что — можно было подумать, что лето наступило. И, только когда он вскочил и подбежал к окну, то обнаружил, что за этими густыми корнями, виднеются снежные насыпи.

Вокруг корней, воздух заметно подрагивал, как подрагивает он над пламенем костра, и ясным стало, что теплой силой, которую эти древа поднимали из глубин земли, они и согревали этот домик.

Сикус огляделся, и увидел на столике, на маленьком подносе, несколько медово-солнечных блинчиков, а так же — кружку с благоуханным нектаром; хотя, есть ему совсем не хотелось — он съел и выпил все это в несколько мгновений, и почувствовал себя еще лучше, нежели, когда проснулся.

Прошло еще немного времени, и вот в дверь постучали — даже и стук был таким плавным, что он сразу понял — Это Она — его Кисэнэя. И он пробормотал, заметно дрогнувшим голосом:

— Да, да — войдите. Пожалуйста.

Дверь беззвучно отворилась, и действительно вошла прекрасная Кисэнэя. Лицо ее было бледно, в глазах стояли слезы — и нежным, молящим голосом дева обратилась к нему:

— Я уже знаю, что произошло вчера. Я прошу у Вас прощения за выходку своего брата…

Сикус так и замер, взирая на нее и с восторгом и с испугом, наконец — нашел в себе силы, и пробормотал:

— А что вчера произошло?

— …На улице. Он вас схватил. Он… вел себя недостойно. Совсем не так, как подобает нам встречать гостей. Простите, простите нас пожалуйста.

Теперь Сикус понял, о чем говорит она, однако же, растерянность его не проходила — это он чувствовал себя виноватым, за то, что так рванулся тогда, за то что смел сопротивляться им Эльфам, высшим созданиям.

И вот он забормотал свои сбивчивые рассуждения, но, только взглянул на нее, и сразу же понял, что это лучше не говорить — замолчал. Некоторое время, он ничего не говорил, очень смутился; и тогда, видя его смущение, дева что-то начала рассказывать; но он, слыша ее голос, и, любуясь этим голосом, как музыкой, но, не понимая отдельных слов, вдруг, почувствовал, как растет в нем какой-то огненный вихрь.

Он даже и не смотрел на нее. Точнее видел, но видел, как то так — краем зрения, и в то же время испытывал эти сильнейшие чувства. Как описать их?.. Он, ведь, ни к чему себя не настраивал, и, лишь несколькими минутами назад, был так спокоен, как, пожалуй, никогда в жизни. И вот теперь, придя откуда-то извне, стал возрастать в его сознании некий вихрь пламенный. Этот вихрь сковал все его движенья, от его нестерпимого напряжения, он чувствовал, все его тело дрожит, и раскалывается, он не чувствовал ног, и вот — повалился на колени; услышал испуганное восклицание Кисэнэи: «Что с вами?!» — но и восклицанье это ничего не значило. И вот он, старая случайно не взглянуть на нее, начал говорить — он не помнил себя, и он выкладывал в эту речь все, что накопилось в нем — он говорил и говорил, все не мог остановиться, с какой-то безумной, не то разрушающей, не то созидательной силищей, надрывался он:

— Я люблю тебя. Да — люблю. Прекрасная дева… Я… Я… — тут он зарыдал. — Мне было так хорошо на этом пиру, пели, ели — но теперь я понимаю, что за всеми этим прекрасными и бесконечными виденьями, для меня — ничего нет! Все это — совсем ничего не значит!.. Видишь ли, прекрасная, недоступная — видишь ли, я жалкий и подлый — быть может, я, все-таки, не зря родился?! Быть может, и в моем подлом существовании есть какой-то смысл?!.. Но я знаю, что никакого смысла нет, когда тебя рядом нет! И я, ведь только вчера тебя впервые увидел! Так, ведь, ты скажешь?! Так, ведь?!.. Но и до этой встречи помню я светлое облако! Да, такое светлое, такими цветами пышущее каких и нет в этом мире, которых и представить нельзя! И вот только ласкаемое этим облаком, моя душа нашла смысл своего существования! Понимаешь — в той любви, когда весь ты принадлежишь этому высшему, но и все это, высшее, так же принадлежит и тебе, так же любит тебя!.. Понимаешь, и вот нашел я тебя Высшую, но в то же время и близкую, более прекрасную, и более чистую чем утренняя звезда, но такую земную, от которой я могу постичь истину!.. А, как говорю то — говорю то, наверно и сбивчиво, и непонятно; но вы уж постарайтесь, поймите меня: люблю я вас, земную, словно вы — небесная… Люблю!!! Люблю!!!..

Это «Люблю!!!» — прокричал он в совершенной истерике, и, по всему видно — хотел еще говорить и говорить, столь долго, сколь оставалось у него сил. Но он не мог — горло у него, как и все тело, сводило судорогой — этот пульсирующий жар — это чувство, по своему и прекрасное, но способное изжечь организм, даже и самый крепкий, привыкший ко всяким лишеньям, в течении нескольких дней. И вот тогда, как и давеча, дева обхватила его своими легкими руками за голову, и тихо прижала, к своей груди — как мать, своего малыша.

Она гладила его по голове, она целовала его лицо, ласкала теплыми своими слезами, и все шептала: «Милый… брат мой… все будет хорошо…» — и многое еще такое, и все слушал и слушал Сикус этот голос; и все чувствовал, то, о чем прежде и мечтать не мог — и, ежели первым его порывом было в ужасе вырваться, и бежать куда-то; то теперь, он не мог этим насладиться, и не мог поверить, что это когда-нибудь кончится. Это был рай.