Буря

И вот тогда то Вероника так взглянула на Рэниса, что он не посмел ее больше удерживать. В это взгляде было что-то общечеловеческое, чувство вечное стоящее безмерно выше всех их нынешних интересов — и он не удерживал больше Веронику — даже и слезы на глазах его выступили, и подумалось ему, что, если бы не она, то он бы совсем иным теперь — она во многом облагородила его.

И вот девушка вскочила и бросилась на голос Сильнэма. Она легко взбежала по снежному склону, и вот уж увидела его, стоящим пред собою. Тот, как ребенка, держал на руках мертвую лань, а, когда появилась пред ним Вероника, то лань выронил, и позабыл про ее существование. Глаза его просияли, стали истинно эльфийскими.

— Ты хотел поиграть в снежки? — она улыбалась. — Так давай же!..

Но ни Сильнэм не Вероника так и не слепили ни одного снежка. Они стояли друг против друга, а в душе орка-эльфа полыхало и счастье, и тоска — вот он, обнажая желтые клыки, улыбнулся, и одновременно жгучие слезы устремились по щекам его.

В это время, из оврага выбрались Рэнис и Даэн; и тот и другой замерли у его края, и простояли так довольно долго, созерцая; и потом где-то в глубинах их тревожных снов, как светлое сердце приходило это воспоминанье: солнце еще совсем не высоко взошло, однако же, свет от него был таким ярким, что и Вероника и Сильнэм представлялись на фоне этих снегов темноватыми контурами. Нельзя было даже и сказать, какой это свет — белый ли, золотистый, лазурный — казалось, он вобрал в себя от всех цветов, но оставался плавным, гармоничным — именно прекраснейшим светом, а не каким-то смешением. Так же, все пространство вокруг раздвинулось, стало каким-то более привольным, и в то же время, можно было только захотеть, шагнуть и вот уж перенестись в любую часть этого пространства. Да — их контуры казались темными; но, в то же время, личико Вероники, было более светлым, чем все остальное. Это личико, в котором важны были не линии, но что-то незримое неуловимое, какой-то отблеск души, или, иначе того, чего мы еще не можем видеть, но только верить… Все это напоминало сон, они и верили, что сейчас во сне, или в раю.

Даэн прошептал тихо-тихо, однако, его все услышали:

— Прав был Барахир, когда говорил, что Рай это не место. Рай — это состояние души…

— Так же, как и Ад. — так же тихо молвил Сильнэм.

— Я люблю тебя, Сильнэм… — ясным голоском проговорила Вероника.

Никто этим словам не удивился — для ее души было естественно любит, вот, если бы она сказала, что относится с равнодушием — это было бы удивительно. Она же продолжала:

— Очень, очень люблю; и много тебе, бедненький, любви надо. Я буду тебя любить. Так тебя жалко… Право: ты столько в своей жизни натерпелся. Ну, хорошо, что мы встретились; теперь я тебя не оставлю…

Сильнэм как-то робко улыбнулся, но тут все было разрушено мышкой. Я бы не хотел, чтобы вы настраивались против этой мышки. Она, ведь, делала так, как считала лучшим, и, возможно, казалось ей, будто подвиг она совершает. Эта мышка взбежала на плечо Вероники, и тоненьким голоском прокричала:

— Оставь его — он убийца! Вчера ночью, когда мы грелись у костра, он пришел, и напал на мою несчастную госпожу! Вон она — лежит теперь под его ногами!

Лик Сильнэма исказился, он отступил, затем бросился — подхватил лань — отбежал шагов на десять. Теперь все в нем как-то чудовищно исказилось, стало отвратительным, и даже свет вокруг него померк. Он весь передергивался и хрипел, будто его подвергли невыносимому мученью. Вот он прорычал:

— А-а: теперь я понимаю — хитроумный заговор! Решили поймать меня, сладкими речами заманить?! Но — не удастся!.. — и он, придерживая одной лапой лань, второю выхватил свой кровавый нож. — …А почти, ведь, удалось!.. Хитроумные!..

Вероника плача, протянула к нему руки, прошептала:

— Пожалуйста, пожалуйста вернись. Куда бы ты ни шел — ты идешь к боли. А я люблю тебя; пожалуйста — останься…

И по всему видно было, как хотелось ему остаться, но вот взглянул он еще раз на мышку, взвыл волком, и разогнавшись, перепрыгнул через овраг — с ланью на руках, он бежал очень быстро. Он даже выгнулся вперед, и только и видно было, как кривые его, орочьи лапы, взмывают снег. Вероника звала его:

— Сильнэм, вернись! Ведь, сейчас же еще не поздно!.. Ты будешь рядом со мною, мы в снежки станем играть!.. И все время ты будешь видится со мною! Пожалуйста — остановись!

Сильнэм слышал ее; и всем сердцем хотел вернуться, и даже разумом понимал, что так будет лучше, просто счастливее для него — в то же время, какая-то непостижимая ему сила, чем-то сродни упрямству, несла его вперед. Все в глазах его пылало, мир становился все более темным, и он знал, что свет позади, а впереди — будет все мрачнее и мрачнее…

И последний раз закричала ему вслед Вероника:

— Это же рок над нами тяготит! Вырвись из его плена, Сильнэм — это же в твоей власти!

На Сильнэм так и не остановился, а те, кто смотрели ему вслед, скованные каким-то странным оцепененьем, так и не бросились за ним в погоню.

Тогда им вспомнилась робкая, доверительная улыбка, которая появилась на его устах, когда говорила Вероника — всем им стало очень печально: они поняли, что это было в последний раз, когда они могли стать друзьями — теперь разорвалась еще одна какая-то незримая ниточка — в следующий раз им придется встретится врагами.

Довольно на долгое время мы оставили без внимания Ринэма, Хэма и прочих, бывших с ними.

Мы оставили их в небольшом городке, именующемся Самрулом. В том самом городке, в котором, после побоища, почти не осталось жителей, за исключением некоторых домочадцев — в основном немощных, или же матерей, которые оставались рядом со своими чадами, а не бросались на не званных гостей. Между тем, напомню, что от пяти тысяч сумевших вырваться из орочьих рудников, уцелело едва ли более двух сотен, да и то — по большей части были изранены, или же в первую ночь, наполнивши свои истощенные желудки, чем попало- получили отравления, и с отравлениями этими, стеная на сильные боли, лежали по несколько дней — для некоторых это окончилось смертью.

Вообще, город в эти дни представлял собой какое-то невыносимое зрелище. Он напоминал того больного, который уже знает, что обречен в скором времени умереть, но однако ж, старающийся как можно больше в эти последние свои дни испытать — лихорадочно наверстать, все что не успел он в жизни. Те, кто не слег (а это было поменьше сотни) — чего они только не делали! Точнее то они за многое брались, но ничего не доводили до конца: как то судорожно напивались, ходили бродили, устраивали караул на стенах, начинали петь какие-то песни, опять пили, зачем-то стучали ко всем во двери; начинали заводить речи о свободе, но тут же умолкали, опять пили, раздробили какой-то заброшенный дом; спать валились прямо на улице, и, провалявшись по часу, поднимались, и продолжали судорожные свои действия.

Ринэм велел перенести раненных во дворец (конечно — это строение маловато было для дворца, но для Ринэма, оно именно дворцом представлялось) — он звал туда и остальных, однако они, в лихорадке разбредались, и творили все то, что было уже описано выше…

Целая неделя пролетела как-то так стремительно, что никто и не заметил. Единственное, что было в эти дни действительно выдающегося — это когда по настоянию Хэма они, найдя некоторое количество лопат и заступов, отправились за город, к тому памятному оврагу, в который свалилась, вместе с волчьей стаей, по крайней мере тысяча их сотоварищей. Стали раскапывать в одном месте, и вскоре наткнулись на обмороженные, волчьи тела — они слиплись между собою, и большого труда стоило их отдирать. Постепенно копавших охватывал все больший азарт, некоторые приговаривали:

— Быть может, хоть кто-нибудь там остался. Да — должен был остаться. Ведь, волки то сверху были…

Потом им стали открываться картины жуткие: заледенела, но распухшие до размеров бочек волки — они, вгрызаясь в своих жертв, не могли остановиться. Дошли до изгрызенных жертв. Продолжали снимать отмороженные пласты, но уже ничего не говорили — в глазах их была боль. Так и не нашли никого живого. Тогда Хэм сказал: