Настоящие

— Да незнаком он мне!.. — Радал отвернулся. — А что такое olore malle? — спросил он после короткого молчания.

— Дорога грёз, — ответил Рауль. — Не слыхал? Старинный термин, из литературы двадцатого века. Собирательное название для разного рода ментальных взаимопроникновений, если говорить по-человечески. Ты помнишь свои сны? Или забываешь? Вот я, например, избирательно. Но этот помню отлично.

— Мало помню, — осторожно ответил мальчик. Отошёл к окну, присел на широкий подоконник. — У меня много заданий, некогда.

Непонятно зачем — но ложь. Чем старше Радал становится, тем меньше между ними правды. Вежливость, воспитание — да, да, да. И глухая каменная стена. Лишь иногда возможны такие неожиданности, как сегодня.

— Интересно, что это всё значит, — пробормотал Рауль тихо. — Жаль, нет здесь Сэфес. Они, может быть, сумели бы разобраться. Я совсем разучился понимать образы. — Он помолчал. Посмотрел в ночное окно. — Да и ты, Радал, сам не свой. Отчуждённый. Ещё и лукавишь зачем-то, словно не доверяешь.

— Я доверяю, — вымученно улыбнулся мальчик. — Надо завернуть пейзаж, листья хрупкие.

— Завернём, не бойся, — сказал Рауль. — Кстати, а я случайно не знаю того мальчика, которому, ты говорил, снятся мёртвые люди?

— Нет, — ответил Радал. — Он… его перевели. Вчера перевели, в другой интернат. И он комм потерял.

У Радала была поразительная способность — врать он не умел совершенно. А вот обезоруживающе улыбаться умел отлично. Что сейчас и делал: сидел на фоне тёмного окна, покачивая ногой, и улыбался — открыто, непринуждённо. А каменная стена с каждой секундой становилась всё прочнее.

— Про такое говорят: врёт, как сивый мерин, — вспомнил старинную поговорку Рауль, улыбнувшись в той же невинной манере. — А если я сейчас вызову базу данных интерната и окажется, что никого никуда не переводили ни вчера, ни за весь месяц? Я же эмпат, я слышу ложь, во всяком случае прямую. Впрочем, не хочешь, не рассказывай. Но имей в виду, что кошмары просто так не снятся. Равно как и такие, — он кивнул на картину, — милые ручейки. Это значит — что-то неладно на душе.

— Оставь меня в покое, — ещё шире улыбнулся Радал. — Даже если у меня есть кошмары, я имею право спросить у тебя совета так, чтобы ты потом не копался во мне? Я задал вопрос и хотел получить на него ответ. Ты мне не ответил. Ну и ладно. Значит, ещё не время.

— Извини, — сказал Рауль. — Эвенская прямота меня подводит. Ты спрашивал, сбываются ли сны? Так вот, чтобы кошмары не сбылись наяву, нужно знать, почему они снятся. Я не видел твои сны, Радал. Откуда мне знать, есть ли у них шанс сбыться? Расскажешь точнее, — может, разберусь…

— Я потом расскажу, если сам пойму, — пообещал мальчик. — А может, и не расскажу. Ещё не решил.

Вскоре Радал понял, что его подарок был ошибкой. Нельзя было этого делать. Ни в коем случае.

Легко догадаться, что Рауль встревожился. Наверное, потому в Лесу и появились тени. Только признаться Светловолосому Радал не решился.

Стыдно было за глупость и самонадеянность.

На самом деле всё было ещё хуже… Картину Рауль повесил в их с Клео общей спальне. Клео, конечно, недоумевал. Почему подарок именно ему? Нет, очевидно, это лишь предлог — вполне возможно для подростка. Никаких сомнений, картина предназначалась именно Раулю. Работа очень талантлива, к тому же она замечательно вписывается в интерьер. А обстановка в этой спальне была необычной, стилизованной под старину: стационарный дизайн, никаких современных изысков, никаких интерьерных голограмм, спокойствие, мягкость, осенние краски… Так хорошо упасть в роскошную постель и хоть на несколько часов забыть обо всём на свете!

Поздней ночью Рауль лежал в постели и смотрел на картину, подсвеченную скрытым светильником.

Картина притягивала взгляд, заставляла погружаться… Рауль сам не заметил, как она стала окошком… нет, дверью… широким проходом…

… И вот уже не Рауль, а Нарелин шагнул вперёд, и по лицу скользнул кленовый лист, слетевший с дерева.

В Осеннем Лесу было ветрено. Шумели кроны над головой, роняя красно-жёлтую листву — ещё не последнюю, но осень здесь уже вступила в свои права, и всё больше листьев осыпалось, навсегда оставляя ветви.

Лес был знакомым, Нарелин частенько ходил здесь и раньше. Однажды он видел белый кораблик, спускающийся по течению ручья; в тот раз ручей вывел его к реке, и кораблик унесло быстрым течением. А Лес был большим. Он тянулся бесконечно, как леса Нарелиновой юности — насколько хватит сил идти. И погода в нём почему-то почти всегда была пасмурной. И только сейчас, впервые, Нарелин вдруг заметил, что вдалеке сквозь кроны пробивается свет. Солнечный свет! Неужели?!

Он вышел к свету, на опушку. Тропинка уходила через луг, и у самой кромки леса, сквозь опавшие листья, пробивался белый клевер. Белые шарики, и ещё, и ещё… Они росли вдоль тропинки, да так много, всё ими усеяно… Странно, как они могут вырасти осенью? Или… да ведь здесь вовсе не осень! — понял Нарелин. Тут лето, летний луг, и даже вроде бы кузнечики стрекочут, как будто июль в самом разгаре. Стало тепло.

Несколько долгих секунд Нарелин не мог это осмыслить, и вдруг — разом — до него дошло, и по телу пробежала дрожь.

Старая-старая песня, из прежних времён, песня про белый клевер, кошку и смерть. Наверное, когда-то она. была детской. Только слишком… нет, не то чтобы грустная. Просто…

Это не объяснить словами, это можно только почувствовать.

Ты мальчишка.

Ты играешь на летнем лугу, солнце греет, запах клевера, цикады стрекочут в траве — и вдруг тебя касается Ветер.

Не простой ветер. Этот Ветер продувал всю вселенную, летел через тёмные бездны пространства, мимо сотен пустынных миров, в нём дыхание вечности, и равнодушие, и ледяной холод смерти, безразличной к тебе. Сквозь летнее небо вдруг проступают звёзды, и ты видишь, как оттуда приходит Смерть. Она вовсе не страшная. Она зыбкий зверёк, туманный котёнок, гуляющий в космосе, где звёзды как шарики клевера на цветущем лугу… Он заглянул сюда только на миг. Он коснётся твоей груди призрачной лапкой (Нарелин улыбнулся сквозь проступившие слёзы — лапка котёнка, что может быть добрее, уютней и мягче, а вот же…) — и ты откроешься вечному холоду, чтобы войти в него навсегда.

Он отшатнулся.

«Не могу я здесь оставаться. Не хочу идти на этот луг. Да, я боюсь, что откроется небо… прости, моя смерть, туманный зверёк, я ещё не готов, мне слишком страшно увидеть тебя… Потом, не сейчас!»

Нарелин сделал шаг назад, другой, едва не споткнулся на какой-то кочке и почти бегом бросился обратно под кроны Осеннего Леса. Сердце билось, всё никак не хотело утихомириться.

Он бежал долго, бездумно и безразлично, словно это было его сущностью — бежать, не думая ни о чём, смывая страх этим бегом, — и вдруг оказалось, что он на берегу реки. Небольшая речка, текущая сквозь Лес, её берега поросли ивняком, а на земле был белый песок, старые веточки, камни, трава стлалась по песку, и кое-где поднималась высокими кипами. Журчала вода.

Нарелин опустился на песок, чтобы отдохнуть, и вдруг вздрогнул: прямо на него из высокой жёлтой травы смотрел Зверик, рыжий котёнок, симбионт.

«Это надо же! Когда он успел выскочить? Я даже не заметил, что он не во мне!»

Зверик лукаво посмотрел на Лина, по-собачьи вильнул хвостом, засверкал радостными глазищами. И вдруг подпрыгнул к эльфу, громко мяукнул и опрокинулся на спину. Зверик катался, махал хвостом, восторженно бил в воздухе лапками, просился поиграть, подставляя свой белый кошачий животик; Нарелин гладил, почёсывал, Зверик скакал за веточкой в его руках…

И вдруг замер в охотничьей стойке, завидев какую-то птицу, заклацал зубами, вытянув мордочку. Птица порхнула в кусты ивняка — и Зверик, забыв обо всём на свете, метнулся за ней.

Треск веток, громкое «мя-а-а-а-а-ау!», всплеск. Нарелин бросился к берегу, но только и успел увидеть, как в тёмных струях мелькнула рыжая шёрстка, всё закрутило течением… Господи, да там водоворот! Эльф в ужасе кинулся следом, ледяная вода обожгла тело…