Эртэ

— Многому ты сам разобрался в жизни. Вон, слепой сидишь… — кипятилась мать, словно не замечая как мрачнел её отец, опустив седую косматую голову себе на грудь.

Но проходила минута-другая, старик поднимал голову, и дрожащим, от напряжения голосом отвечал:

— Глаза я на фронте оставил, за тебя Маняшка воевал. Да, много зла я видел, но и добро успел разглядеть. Если бы не друг — однополчанин не сидел бы я тут с вами, да сказки бы внучку не рассказывал. А ты Манька, была бы сиротой, а сиротой быть не сахар, кто ж того не знает. А фашист пёр как та саранча, чего ж о глазах моих печалится, когда все мои товарищи костьми положились от вражьих пуль…Эгоистка ты Манька, ох, эгоистка… Мало я порол тебя в детстве, ох мало…

Мать умолкала на этот аргумент деда, молча, доедала свой суп, и вновь бежала на работу, погладив сына по вихрастой русой голове и улыбнувшись ему грустными глазами. Жили они втроём. Бабушка умерла очень давно, а слепой Евсей кому кроме дочери да маленького Серёжи был нужен. Отца своего Серёжа не знал. Слышал он как-то слова соседок о том, что в " подоле его Манька принесла". И решил маленький Сережа, что мать принесла его с огорода в подоле платья вместе с капустой. Ведь детей всегда в капусте находили! Про то ему мальчишки старшие говорили.

Святая детсткая наивность! Это потом он узнал, что его отец был студентом мединститута, и был послан с другими студентами на картошку в их деревню, на колхозные поля. По вечерам городские парни захаживали в местный клуб на танцы. Вот там, в клубе, он и повстречал деревенскую красавицу, хохотушку Маришку…

Нет, обиды на отца нет никакой! Наоборот, спасибо ему. А за что, разве это так важно. Может быть даже за то, что в своё время не пришел на встречу с сыном. Ну, как-же, светило медицинских наук, и какой-то непонятный сын из " капусты". Это вначале была обида, да и то незначительная, потом она ушла. Может назло ему он тоже стал врачом. Да и дед Евсей многому научил своего внука. Выживать в этой жизни, а не только жить, и руки свои не опускать в случае неудачи. А видел дед многое, хоть и слепой был! Даже те же огурцы на грядках, " что повисли на плетях от жары".

— Да ты же их не видишь, деда! — удивлялся маленький Серёжа прозорливости слепого Евсея.

— Я всё вижу! — кивал тот косматой белой головой. — Даже когда ты на жаре у речки перегреешься, или переохладишься, и то я увижу. Вот тогда я как встану, да ка-ак гаркну своим командирским голосом " Сер-рё-га, подъём!", пусть ты меня не слышал, как ты уверяешь, а гляжу, летишь, аж пыль из под пяток завьюживает…

— Врёшь, ты дед всё, ничего ты не видишь! — вздыхал Серёжа.

— Вижу- вижу, что опять отлынить хочешь от трудностей. Так не пойдёт, друг мой сердечный! Вставай Серёжа, вставай мой мальчик…

— Не могу. — шептал маленький мальчик из того далёкого детства. — Я не могу деда…

— Не могу… — шептал взрослый мужчина, чувствуя, как всё больше и больше немеют его руки и ноги, по мере того, как картинка из детства уходит всё дальше и дальше… — Прости дед, но я не могу идти…

Может он заблудился, а может просто сбился с пути, ушёл в сторону от трассы, и всё… Всего на минутку, если не на секундочку он позволил себе расслабиться. Когда его силы были на исходе он присел передохнуть, и эта остановка сыграла с ним злую шутку. Апатия и безысходность навалились на него, словно того и ждали момента. Мороз, что крепчал с каждой минутой, уже больно пощипывал нос и уши, проник в башмаки и почти заморозил ноги. Надо подняться и двигаться вперед! Это он понимает всем своим разумом. Но усталость, и безразличие к своей судьбе, всё больше и больше овладевали им. Хотелось махнуть рукой и уйти в этот блаженный сон покоя…

Выла вьюга, беснуясь над ним, словно справляла какой-то дикий, безумный танец радости. Ветер то и дело швырял ему в лицо хлопья снега, едва лишь мужчина поднимал голову. Обессиленный, полузамерзший, он сидел, не двигаясь, уткнувшись лицом в колени. Он уже ни о чем не думал. Казалось, что последние мысли уходят из него вместе с остатками тепла и разума.

….Маленький мальчик из далёкого детства ушёл, а старый слепой деде Евсей не мог видеть того, что не дано видеть слепому. Как вьюжит огромный белый столб снега над мужчиной, которому почти тепло и спокойно. Ему чудятся тёплые руки его жены, что поглаживают его замерзшую щеку. Женщина проводит тонким пальчиком по неподвижным губам мужчины и, улыбаясь, молчит…

— Почему ты молчишь, Марина? — спрашивает мужчина беззвучно.

— Зачем говорить! — отвечает женщина, улыбаясь печальными глазами. — Тебе сейчас хорошо, мне тоже… Мы оба спим, потому-что уже мертвы. Почти мертвы, и это так хорошо…

— Это плохо, Марина! Я не знаю почему, но смерть — это не выход из положения. Так не должно быть… — сопротивляется мужчина.

— Почему не должно! — удивлённо пожимает плечами женщина, что теперь стоит перед ним подбоченившись. Красивая женщина, но холодная, словно льдинка. Она поворачивается, что-бы уйти, но останавливается и слегка запрокинув голову, бросает через плечо жестко:

— Меня почти нет, зачем же жить тебе?

— Жить нужно, даже если, кажется, что уже нет никакой надежды на жизнь… — сопротивляется его мозг.

— Жить, что-бы страдать? Зачем? Ради чего и кого? Кого-о-о-о-о… — эхом отдается голос Марины в его затуманенном сознание.

Женщина уходит от него, не замечая как он тянется к ней, и не замечая того мальчика, что возникает у неё на пути. Мальчик из далёкого детства, он тянет к ней руки с обло-манными ногтями. У него яркие голубые глаза и светлые прямые волосы. Это Славка??!

— Постой Марина! А как-же наш сын? Как-же Славка, он ведь живой… живой…

Мужчина едва шевелит замерзшими губами. Он не слышит себя. Но женщина вдруг поворачивается к нему гордая, красивая, и глаза её вспыхивают ярким желто-зелёным светом. Она щурится, и её ярко-красные губы растягиваются в улыбке.

— Я думала он уже спит…спит мёртвым сном! Спит мой младенец…

Дикий смех, что несётся сквозь завывание вьюги, кажется неестественным и страшным. Этот смех холодит сердце, колет его словно иголками, стремится добраться до той боли, что тугим комком свернулась в его закоченевшем теле. Как больно впиваются иголки холода в его сердце…

— Вставай, нельзя так долго сидеть на холодном снегу, вставай!

Русоволосый мальчик с длинными кудрявыми волосами смотрит на мужчину своими спокойными глазами и тихо повторив, "вставай!", проходит мимо, словно не замечая того, что мужчина делает безуспешную попытку подняться.

— Я не могу! — удивляется он, и смотрит вслед мальчику. — Не могу…

— Тогда ты тоже уснёшь! — пожимает плечами мальчик, и улыбается жесткой улыбкой женщины, исчезнувшей в снежном тумане:- Мы все уснём, и будем спать долго-долго…

— Долго-долго! — шепчет вслед за мальчиком мужчина, и ему вдруг становится очень спокойно.

Он готов идти вслед за мальчиком. Хоть куда. Хоть на край земли! Только кто этот огромный косматый человек с палкой в руке. Он грозит ею, грозит мальчику, что с громким смехом легко бежит по белому снежному полю, и кружится вместе с вьюгой, словно играя с ней…

Дед Евсей? Ты ли это?

— Подъём Серёжа! Сер-рр-рёга, по-одъём!!

Это приказ! Приказ командира, и ему надо подчиняться, хочешь ты того или нет!

— Па-а-а-дъём, мать твою так… — ревёт вьюга голосом деда Евсея прямо в ухо мужчине.

Дрожащими руками он упирается в рыхлый снег, поднимает вверх голову, и видит её, рыжую бестию с желто-зелёными глазами, что горят в ночи, словно два факела. Она танцует над ним танец полный безумства, затем хватает охапку снега и бросает её в мужчину. Она хохочет над ним и визжит, широко раскрывая свой ярко-крашеный рот. Рот кажется огромным, отвратительно черным и бездонным, словно это вовсе и не рот, а черная космическая дыра, в которую она хочет втащить его. Чёрная дыра смерти!

— Подъем Се-рр-рёга! — хохочет рыжая женщина, и схватив горсть снега, опять швыряет его в мужчину. — Подъем, м-мать твою та-а-ак…