Мерлин

Я даю тебе Авалон, цветущий вечнозеленый остров Яблонь, близ северных берегов Беноика. Отныне остров этот не является более частью Логриса, но переходит в твое полное владение и будет подвластен лишь твоему закону. Таким образом ты будешь защищена от правосудия Логриса, потому как не следует допускать, чтобы с сестрой короля обходились как с простой преступницей, а Логрис будет избавлен от твоих злодеяний и от позора, который ты навлекаешь на него. Но у тебя не будет больше права покидать это место, под страхом немедленной смерти без суда, потому что, когда ты, движимая дерзновенным и греховным желанием, приняла на себя одну всю ответственность за совершенные тобой дела, — ты уже сама вынесла себе приговор. Что же касается тех, кто, может быть, падет жертвой твоей беспричинной и безумной ненависти к человеческому роду, то они должны знать, что с тех самых пор, как они ступят в твои владения, они лишаются покровительства и защиты законов Логриса, а их семьи — последнего законного оплота в борьбе с тобой, в лице короля. Так что если в очерченных тебе границах посреди королевства Круглого Стола ты захочешь создать ад — ты вольна сделать это, но гореть в нем люди будут по доброй воле.

— Я принимаю твое решение, — сказала Моргана.

— Да будет так, — сказал Артур, и я едва узнал его голос. После этого, не говоря больше ни слова, он внезапно встал и вышел вон.

_23_

— Говорила ли тебе что-нибудь обо мне твоя мать, Мордред?

— Да, государь. Она сказала мне, что ты ее воспитал. Что ты — единственный человек, кого она когда-либо любила. Что она любит тебя как отца, мужа и учителя и что ты любишь ее — как ребенка. Что ты — настоящий владыка Логриса, возносящий и низвергающий королей, и что ты создал Круглый Стол. Она сказала также, что ты помог мне родиться и еще — что ты мой враг.

Мы были одни в зале Кардуэльского дворца. Моргана привезла ко двору оружие против Логриса, которое она тщательно готовила в течение двенадцати лет. Но это оружие не сознавало само себя. Слишком умна была Моргана, чтобы ставить перед Мордредом какую-либо определенную цель, потому что тот, кто ищет какой-либо цели, рано или поздно обнаруживает себя. Несомненно, она медленно, каплю за каплей вливала в его душу смертельный и тайный яд, о котором он даже и не подозревал; она исходила из того правила, что используемые определенным образом чистые помыслы являются оружием более прочным и опасным, нежели самое коварное и обдуманное лицемерие. Поэтому Мордред должен был расположить к себе и ввести в заблуждение Артура, двор и меня самого не вопреки своим искренним чувствам, а именно благодаря им. Это была угроза гибели, которую несет в себе невинность, опасность предательства, таящаяся в самом прибежище верности. Но, с другой стороны, я смог бы расстроить все эти планы именно в силу их двойственной природы.

— Мордред, а ты сам — враг мне и Логрису?

— Почему ты спрашиваешь, государь? Разве я здесь не для того, чтобы показать себя достойным Круглого Стола? А если бы я и был им — к чему тебе бояться ребенка, не имеющего ни власти, ни опоры?

— Знаешь ли ты, кто твой отец?

— Да, — Артур Логрский, король. Я также знаю, что должен сохранять это в тайне от всех, кроме тебя, потому что мои родители являются братом и сестрой, а это преступление в глазах людей.

— Ты сказал мне, что я люблю Моргану как ребенка. Ты просто повторяешь слова своей матери или ты вкладываешь в эти слова некий смысл? Он смутился и опустил голову. Какое-то время он молчал, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать. Наконец ответил:

— Нет, я не вижу в этом никакого смысла. Ибо моя мать любила только одного человека, — но не меня, а для моего отца, если он знает о моем существовании, я могу быть лишь предметом позора и стыда.

— И ты страдаешь от этого? Он помедлил с ответом.

— Да, Мерлин.

— Это пройдет. И потом, страдания делают самый совершенный животный организм — немного более человечным. Теперь, Мордред, я знаю, что я не враг тебе.

_24_

Перекличка и крики охотников, стук лошадиных копыт, лай собак наполняли Кардуэльский лес. Я ехал ровным шагом через густые заросли. В лесу я чувствовал себя хорошо. Двор тяготил меня, и я учащал эти прогулки, которые всегда приводили меня на ту самую поляну, где когда-то, еще ребенком, Моргана открылась мне со всей доверчивой детской непосредственностью, которая навсегда запала мне в душу. Я был совсем недалеко оттуда, когда вдруг мой конь заржал и взвился на дыбы, всем своим существом выражая сильный страх. Я спрыгнул на землю, привязал его к дереву и вышел на поляну. Под деревом, прислонившись спиной к стволу, стояла молодая девушка в охотничьем костюме, державшая в руках обломок копья, который она занесла для удара. Она была высокого роста и производила впечатление весьма искушенной во всем, что касается телесных упражнений, и по части силы и ловкости способной даже потягаться с мужчиной на его законной половине, и в то же время в очаровательных и нежных линиях ее лица и шеи, роскошных длинных волосах, в изяществе стройных и сильных членов и прелестно развившейся груди — во всем угадывалось совершенство истинной женщины, скрытое под мишурным нарядом и манерами ложной мужественности. Это была Диана в напряжении всех своих сил. Она была бледна, но держалась уверенно, не выказывая ни малейшего испуга. В нескольких шагах от нее застыл кабан, чудовищных размеров секач, вооруженный острыми клыками, с всклокоченной шерстью, испачканной в крови, хлеставшей из раны, которая только сильнее разожгла его дикую злобу, — готовый броситься на нее всей своей огромной и неуклюжей тушей. Я встал между ним и охотницей и, не делая больше ни одного движения, так заговорил со зверем:

— Кабан, я знаю, что ты находишься на своей земле и что ты подвергся нападению и был ранен, хотя сам не нападал и не угрожал своему обидчику. И потому ты совершенно прав, защищаясь от прихотей и произвола жалкого создания, превратившего убийство в забаву, призванную в мирное время удовлетворять его ненасытную страсть убивать, которая во время войны заставляет его уничтожать себе подобных. Однако посмотри на все это глазами стоика. Сам рассуди, насколько чисто философская победа предпочтительнее любой другой, а также какую ничтожную славу ты обретешь, убив это тщедушное существо. Ты силен и могуч, а главная добродетель сильного — с презрением и вместе с тем со снисходительностью относиться к слабейшему, которого его собственная слабость сделала безумным рабом необузданных страстей. Поэтому откажись от праведного мщения и предоставь своего нелепого мучителя худшему из унижений: тому, что происходит от морального поражения, тем более уязвляющему человеческую гордость — как бы мелочна и извращенна она ни была, — что этот пример преподан ему неодушевленной тварью: так, как если бы сама природа указала разуму пути благородства и великодушия. В это время кабан, сдержавший свой наступательный порыв, зачарованный и смущенный переливами моего голоса, повернулся и мелкой рысцой исчез в лесу. Я услышал за спиной смех и обернулся. Девушка подошла ко мне.

— Я благодарна тебе, высокочтимый Мерлин, за то, что ты спас меня, хотя еще никогда за всю мою жизнь я не была так оскорблена. Я вижу, что слава о тебе верна и что ты и в самом деле можешь убедить и очаровать диких зверей, равно как и их добычу.

— Я не знаю, кого из вас двоих — себя или кабана — ты подразумеваешь под словом «дикий», а кого — под словом «добыча», как не знаю я, кого и от кого я спас. Кто ты?

— Мое имя Вивиана. Я дочь Кардевка, короля редонов, которого ты некогда поставил во главе его народа по причине его учености и мягкого нрава. Он послал меня в Логрис на свадьбу Артура вместо себя.

— Странно. Ведь я помню, что Кардевк был безобразен, в то время как ты красива, и что он был мудр, в то время как ты проявляешь немного мудрости, подражая мужчине в том, в чем он менее всего разумен.